Page 702 - Архипелаг ГУЛаг

месяц они были в побеге! Кончался октябрь, становилось холодно. В первом леске они
нашли землянку и зажили в ней: не решались уходить из богатого края. В этой остановке их,
в том, что родные места не звали их, не обещали жизни более спокойной, — была
обречённость, ненаправленность их побега.
Ночами они делали набеги на соседнее село, то стащили там котёл, то, сломав замок на
чулане, — муку, соль, топор, посуду. (Беглец, как и партизан, среди общей мирной жизни
неизбежно скоро становится вором…) А ещё раз они увели из села корову и забили её в лесу.
Но тут выпал снег, и, чтобы не оставлять следов, они должны были сидеть в землянке
невылазно. Едва только Кудла вышел за хворостом, его увидел лесник и сразу стал стрелять.
«Это вы — воры? Вы корову украли?» Около землянки нашлись и следы крови. Их повели в
село, посадили под замок. Народ кричал: убить их тут же без жалости! Но следователь из
района приехал с карточкой всесоюзного розыска и объявил селянам: «Молодцы! Вы не
воров поймали, а крупных политических бандитов!»
И — всё обернулось. Никто больше не кричал. Хозяин коровы— оказалось, что это
чечен, — принёс арестованным хлеба, баранины и ещё даже денег, собранных чеченами.
«Эх, — говорил он, — да ты бы пришёл, сказал, кто ты, — я б тебе сам всё дал!..» (В этом
можно не сомневаться, это по–чеченски.) И Кудла заплакал. После ожесточения стольких лет
сердце не выдерживает сочувствия.
Арестованных отвезли в Кустанай, там в железнодорожном КПЗ не только отобрали
(для себя) всю чеченскую передачу, но вообще не кормилиі (И Корнейчук не рассказал вам
об этом на Конгрессе Мира?) Перед отправкой на кустанайском перроне их поставили на
колени, руки были закованы назад в наручниках. Так и держали, на виду у всех.
Если б это было на перроне Москвы, Ленинграда, Киева, любого благополучного
города, — мимо этого коленопреклонённого скованного седого старика, как будто с картины
Репина, все бы шли не замечая и не оборачиваясь, — и сотрудники литературных
издательств, и передовые кинорежиссёры, и лекторы гуманизма, и армейские офицеры, уж
не говорю о профсоюзных и партийных работниках. И все рядовые, ничем не выдающиеся,
никаких постов не занимающие граждане тоже старались бы пройти не замечая, чтобы
конвой не спросил и не записал их фамилии, — потому что у тебя ведь московская прописка,
в Москве магазины хорошие, рисковать нельзя… (И ещё можно понять 1949 год— но разве в
1956 было бы иначе? Или разве наши молодые и развитые остановились бы вступиться перед
конвоем за седого старика в наручниках и на коленях?)
Но кустанайцам мало что было терять, все там были или заклятые, или подпорченные,
или ссыльные. Они стали стягиваться около арестованных, бросать им махорку, папиросы,
хлеб. Кисти Кудлы были закованы за спиной, ион нагнулся откусить хлеба с земли, — но
конвоир ногой выбил хлеб из его рта. Кудла перекатился, снова подполз откусить—конвоир
отбил хлеб дальше! (Вы, передовые кинорежиссёры, может быть, вы запомните кадр с этим
стариком?) Народ стал подступать и шуметь: «Отпустите их! Отпустите!» Пришёл наряд
милиции. Наряд был сильней, чем народ, и разогнал его.
Подошёл поезд, беглецов погрузили для кенгирской тюрьмы.
Казахстанские побеги однообразны, как сама та степь. Но в этом однообразии, может
быть, легче понимается главное?
Тоже с шахты, тоже из Джезказгана, нов 1951 году, старым шурфом трое вышли на
поверхность ночью и три ночи шли. Уже достаточно проняла их жажда, и, увидев несколько
казахских юрт, двое предложили зайти напиться к казахам, а третий, Степан, отказался и
наблюдал с холма. Он видел, как товарищи его в юрту вошли, а оттуда уже бежали,
преследуемые многими казахами, и взяты тут же. Степан, щуплый, невысокий, ушёл
лощинами и продолжал побег в одиночестве, ничего с собой не имея, кроме ножа. Он
старался идти на северо–запад, но всегда отклонялся, минуя людей, предпочитая зверей. Он
вырезал себе палку, охотился на сусликов и тушканчиков: метал в них издали, когда они на
задних лапках свистят у норок, — итак убивал. Кровь их старался высасывать, а самих жарил
на костре из сухого караганника.