Page 713 - Архипелаг ГУЛаг

Они идут и всё время смотрят на чёрные наши ряды. Им по уставу надо всё время смотреть
на нас, им так приказано, в этом их служба. Они должны пресечь выстрелом наше каждое
движение и шаг.
Какими кажемся мы им, в наших чёрных бушлатах, в наших серых шапках сталинского
меха, в наших уродливых, третьего срока, четырежды подшитых валенках, — и все
обляпанные латками номеров, какие могут же поступить с подлинными людьми?
Удивляться ли, что вид наш вызывает гадливость? — ведь он так и рассчитан, наш вид.
Вольные жители посёлка, особенно школьники и учительницы, со страхом косятся с
тротуарных тропинок на наши колонны, ведомые по широкой улице. Передают: они очень
боятся, что мы, исчадия фашизма, вдруг бросимся врассыпную, сомнём конвой— и ринемся
грабить, насиловать, жечь, убивать. Ведь, наверно, такие только желания доступны столь
звероподобным существам. И вот от этих зверей охраняет жителей посёлка — конвой.
Благородный конвой. В клубе, построенном нами, вполне может чувствовать себя рыцарем
сержант конвоя, предлагая учительнице потанцевать.
Эти сынки всё время смотрят на нас— и из оцепления, и с вышек, но ничего им не дано
знать о нас, а только право дано: стрелять без предупреждения.
О, если бы по вечерам они приходили к нам, в наши бараки, садились бы на наши
вагонки и слушали: за что вот этот сел старик, за что вот этот папаша. Опустели бы эти
вышки, и не стреляли бы эти автоматы.
Но вся хитрость и сила системы в том, что смертная наша связь основана на неведении.
Их сочувствие к нам карается как измена родине, их желание с нами поговорить — как
нарушение священной присяги. И зачем говорить с нами, когда придёт политрук в час,
назначенный по графику, и проведёт с ними беседу — о политическом и моральном лице
охраняемых врагов народа. Он подробно и с повторениями разъяснит, насколько эти чучела
вредны и тяготят государство. (Тем заманчивее проверить их как живую мишень.) Он
принесёт под мышкой какие–то папки и скажет, что в спецчасти лагеря ему дали на один
вечер дела. Он прочтёт оттуда машинописные бумажки о злодеяниях, за которые мало всех
печей Освенцима, — и припишет их тому электрику, который чинил свет на столбе, или
тому столяру, у которого рядовые товарищи такие–то неосторожно хотели заказать
тумбочку.
Политрук не собьётся, не оговорится. Он никогда не расскажет мальчикам, что люди
тут сидят и просто за веру в Бога, и просто за жажду правды, и просто за любовь к
справедливости. И ещё — ни за что вообще.
Вся сила системы в том, что нельзя человеку просто говорить с человеком, а только
через офицера и политрука.
Вся сила этих мальчиков — в их незнании.
Вся сила лагерей — в этих мальчиках. Краснопогонниках. Убийцах с вышек и ловцах
беглецов.
Вот одна такая политбеседа по воспоминаниям тогдашнего конвоира (Ныроблаг):
«Лейтенант Самутин — узкоплечий, долговязый, голова приплюснутая с висков.
Напоминает змею. Белый, почти безбровый. Знаем, что прежде он самолично расстреливал.
Сейчас на политзанятиях читает монотонно: «Враги народа, которых вы охраняете, — это те
же фашисты, нечисть. Мы осуществляем силу и карающий меч Родины и должны быть
твёрдыми. Никаких сантиментов, никакой жалости»».
И вот так–то формируются мальчики, которые упавшего беглеца стараются бить ногой
непременно в голову. Те, кто у седого старика в наручниках выбивают ногою хлеб изо рта.
Те, кто равнодушно смотрят, как бьётся закованный беглец о занозистые доски
кузова, — ему лицо кровянит, ему голову разбивает, они смотрят равнодушно. Ведь они—
карающий меч Родины.
Уже после смерти Сталина, уже вечно–ссыльный, я лежал в обычной «вольной»
ташкентской клинике. Вдруг слышу: молодой узбек, больной, рассказывает соседям о своей
службе в армии. Их часть охраняла палачей и зверей. Узбек признался, что конвоиры тоже