Page 132 - Рассказы

На торжественном обеде один маститый литератор (не знаю его фамилии) сказал речь:
– Вас приветствовали как носителя идеалов молодежи, как певца родной скорби и
нищеты, я же скажу только два слова, но которые рвутся из самой глубины наших душ:
Здравствуй, Кандыбин!!
– А, здравствуйте, – приветливо отвечал я, польщенный. – Как вы поживаете?
Все целовали меня.

Преступление актрисы Марыськиной

Раздавая роли, режиссер прежде всего протянул толстую, увесистую тетрадь
премьерше Любарской.
– Ого! – сказала премьерша.
Потом режиссер дал другую такую же тетрадь любовнику Закатову.
– Боже! – с ужасом в глазах вздохнул любовник. – Здесь фунта два! Не успею. Фунта
полтора я бы еще выучил, а два фунта – не выучу.
«Дурак ты, дурак!», – подумала выходная актриса Марыськина.
– Это не роль, а библия! – вскричала Любарская и сделала вид, что сгибается под
тяжестью полученной тетрадки.
«Дура ты, дура, – подумала Марыськина. – Оторвала бы для меня листков десять – я бы
вам показала!»
Потом получили роли: старуха Ковригина, комик Лучинин-Кавказский, второй актер
Талиев и вторая актриса Макдональдова.
Марыськина с аппетитом проглотила слюну и спросила, сдерживая рыдания:
– А мне?
– Есть и тебе, милочка, – улыбнулся режиссер. – Вот тебе ролька – пальчики
проглотишь.
Между двумя его пальцами виднелась какая-то крохотная, измятая бумажка.
– Это такая роль?
– Такая.
– Да где она?
– Вот.
– Я ее и не вижу, – обиженно сказала Марыськина.
– Ничего, – вздохнул режиссер, – она маловата, но зато дает громадный материал для
игры. Подумай, ты богатая купчиха, гостья – во втором акте.
– А что я говорю?
– Вот что: «…в числе других гостей входит купчиха Полуянова. Целуется с хозяйкой…
(„с ней“ – указал режиссер на Любарскую)… говорит: „Наконец-то собралась к вам, милые
мои…“ Солнцева: „Очень рада, садитесь“. – „Сяду и даже чашечку чаю выпью“. – „Сделайте
одолжение!“ Полуянова садится, пьет чай».
– И это все? – с отвращением спросила Марыськина. – Хоть бы две странички дали…
– Миленькая! Да ведь тут игры масса! Погляди, быту сколько: «Наконец-то собралась к
вам, милые мои…» Ведь это живое лицо! Купчиха во весь рост! А потом: «…Сяду и даже
чашечку чаю выпью!» Заметь, ей еще и не предлагали чай, а она уже сама заявляет –
«выпью»! Вот оно где, темное купеческое царство гениального Островского: сяду, говорит, и
даже чаю выпью. Ведь это тип! Это сама жизнь, перенесенная на подмостки! Я понимаю,
если бы хозяйка там предложила ей: «Выпейте чаю, госпожа Полуянова». А то ведь нет!
Этакая бесцеремонность: «Сяду и даже чаю выпью». Хе-хе! Ты бесцеремонность-то
подчеркни!
Марыськина с болезненной гримасой прочла еще раз роль и сказала:
– А мне тип Полуяновой рисуется иначе: эта женщина хотя и выросла в купеческой
среде, но она рвется к свету, рвется в другой мир… У нее есть идеалы, она даже влюблена в
одного писателя, но муж ее угнетает и давит своей злостью и ревностью. И она, нежная,