Page 375 - Рассказы

Мы же были свежи и бодры, как втянувшиеся в алкоголь пьяницы, которых и бутылка
рому не свалит с ног.
…………………………………………………………………………
На другой день мы решили сами (безо всякой просьбы со стороны Горького) покинуть
Капри и вернуться на родину – в Неаполь.
Пароход отходил в 4 часа дня, но был другой способ добраться до Неаполя – на лодке.
Мы с Крысаковым сначала колебались в выборе, но когда Мифасов и Сандерс подали
голоса за пароход – мы решили ехать на лодке.
Минусы были таковы: 30 верст по палящей жаре. Если не будет ветра – на веслах 6–7
часов езды (на пароходе 1 ½ часа), если же будет ветер, то будет и качка. Цена – на
пароходе 8 лир, на лодке 30.
Облив Сандерса и Мифасова потоком холодных, ядовитых, презрительных слов и
замечаний, мы вдвоем сели в 10 часов утра и поехали.
Ветер оказался таков: не настолько сильный, чтобы надуть паруса, и не настолько
слабый, чтобы не было качки.
Поэтому мы стояли на месте, и нас качало. Я немедленно подружился с лодочниками.
Откупорил бутылку кьянти, угостил этих добрых людей, эти добрые люди угостили меня
какой-то колбасой с хлебом, и потом я с этими добрыми людьми принялся горланить
неаполитанские песни.
Что в это время делалось с Крысаковым – говорить не буду; он частенько наклонялся за
борт, и не знаю, что заставляло его вести себя так – проклятая качка, которой он не
переносил, или наше энергичное, но нестройное пение.
А сверху палило прежестокое, обваривавшее нас, как раков, солнце, а внизу колыхалась
изумрудная вода, и вялый парус ласково трепал Крысакова по лицу.
Бедняга частенько наклонялся за борт, и мы из деликатности отворачивались,
рассматривая какую-нибудь чайку и заглушая его стоны визгливым пением «Bella Napoli» и
«Sole mio».
Приехали мы на полчаса (они выехали в 4 часа!) позднее Сандерса и Мифасова. То есть
приехал я почти один, потому что от большого могучего Крысакова осталась одна оболочка,
которую я, как плед, перекинул через руку, выходя из лодки.
Нужно было три дня, чтобы набить эту опустевшую оболочку пищей и чтобы эта
оболочка приняла некоторое подобие контуров прежнего Крысакова.
Очнувшись, он протянул мне слабую руку, и первые слова его были таковы:
– Теперь вы можете представить, как я вас люблю, если согласился, ради вас, на такую
штуку!
– Спасибо, – добродушно сказал я. – Обещаю вам, что первую попавшуюся картинную
галерею исхожу с вами вдоль и поперек…
Прощай, прекрасный Неаполь!.. Мы уезжаем.
Заключительный неаполитанский аккорд был таков: собираясь ехать на пристань, мы с
Сандерсом наняли извозчика; сели, тронулись.
Меланхоличный Сандерс, бродя рассеянным взором по окружающему, увидел на
стекле таксометра нашего извозчика какую-то маленькую прилипшую бумажечку, в
полтинник величиной; от скуки он стал пальцем соскабливать ее. Бумажечка сейчас же
отклеилась и – о чудо! Под ней на таксометре красовалась цифра – 2 лиры!
Мы только что тронулись, и поэтому с нас могло следовать не более двадцати
чентезимов…
– Стой! – заорали мы. – Это что такое? Откуда у тебя две лиры?
Извозчик сразу прикинулся не понимающим по-французски (в Италии почти все
говорят довольно внятно по-французски) и стал что-то объяснять нам, спорить, кричать.
Бедняга не знал нашей системы. Мы сразу подняли такой вой и крик, что сбежалось
пол-Неаполя.
– В полицию! – ревел я. – К консулу! Телеграмму посланнику!! Разбойники!..