Page 371 - Рассказы

впечатление. Стоят одинокие пустые, как глазницы черепа, примолкшие дома, облитые
жестоким, палящим глаза солнцем… В каждом закоулке, в каждом крошечном мозаичном
дворике притаились тысячелетия, перед которыми такими смешными, жалкими кажутся
наши «завтра», «на той неделе» и «в позапрошлом году».
Останавливает внимание и углубляет мысль не главное, не вся улица или дом, а
какой-нибудь трогательный по жизненности пустяк: камень, лежащий посреди узкой улицы
на повороте и служивший помпейским гражданам для перехода в грязную погоду с одной
стороны улицы на другую; какой-нибудь каменный прилавок с углублением посредине для
вина – в том домишке, который когда-то был винной лавкой.
Это дает такое до жгучести яркое представление о прошлой повседневной жизни! Так
хочется закрыть глаза, задуматься и представить толстого, обрюзгшего продавца вина,
разгульных покупателей, толпящихся в лавчонке, стук сандалий промелькнувшей мимо
женщины; стан ее лениво изгибается от тяжести кувшина с водой, и черные глаза щурятся от
солнца, разбивающего золотые лучи о белый мрамор стен…
Спит мертвая теперь, высохшая, изглоданная временем, как мумия, Помпея – скелет,
открытый через две тысячи лет.
Только проворные изумрудные ящерицы быстро и бесшумно скользят среди расщелин
стены, покрытой тысячелетней пылью, да болтливый, жадный, вертлявый гид оглашает
немолчной трескотней мертвые, как раскрытый гроб, улицы.
Вот посреди улицы фонтан… Бронзовый фавн с раскрытым ртом, из которого когда-то
лилась вода. Гид обращает наше внимание: нижняя губа и часть щеки фавна совершенно
стерты; на мраморе водоема видна большая глубокая впадина – будто оттиск руки в мягком
тесте. Это – следы миллионов прикосновений уст жаждущих помпеян – на лице бронзового
фавна, и миллионы прикосновений рук, опиравшихся на мраморный край водоема, в то
время когда губы сливались с бронзовыми губами фавна…
В Риме, в соборе св. Петра, большой палец бронзовой статуи Петра наполовину стерт
поцелуями верующих; в какой-то другой церкви мраморная статуя популярного святого
имеет странный вид – одна нога обута в бронзовый башмак. Зачем? Мрамор очень
непрочный материал для поцелуев. Надолго его не хватит.
Этот стертый рот фавна и большой палец св. Петра дают такое ясное представление о
времени, мере и числе, что сжимаешься, делаешься маленьким-маленьким и чувствуешь себя
песчинкой, подхваченной могучим самумом, рядом с миллионами других песчинок,
увлекаемых в общую мировую могилу…
– Что он вам показывает какого-то дурацкого фавна. Пойдем со мной, добрые,
великодушные синьоры!.. Я вам покажу такие пикантные фрески, что вы ахнете. Только
мужчинам их показывают, дорогие, прекрасные синьоры!
Из-за расщелины стены показывается орошенная обильным потом плутоватая
физиономия Габриэля.
– Что он вам показывает? Все какую-то чепуху… А я вам, синьоры, мог бы показать
неприличную статую фавна.
Наш гид настроен серьезно, академично, мошенник же Габриэль, наоборот, весь погряз
в эротике, и вне гривуазности и сала – никакого смысла жизни не видит.
Гид отгоняет его, но он увязывается за нами и, следуя сзади, с сардонической улыбкой
выслушивает объяснения гида.
– Вот тут, в этом доме, при раскопках нашли мать и ребенка, которые теперь находятся
в здешнем музее. Мать, засыпаемая лавой, не нашла в себе силы выбраться из дома – так и
застыла, прижав к груди ребенка…
– А неприличную собаку видели, синьоры? – вмешивается Габриэль. – Вот-то
штучка… Хи-хи…
Никто ему не отвечает.
В каком-то доме мы, наконец, к превеликому восторгу Габриэля, натыкаемся на
висящий на стене деревянный футляр, в виде шкапчика…