Page 18 - Белая гвардия

Николка, а с другой — Леонид Юрьевич Шервинский, бывшего лейб-гвардии уланского
полка поручик, а ныне адъютант в штабе князя Белорукова, и рядом с ним подпоручик
Степанов, Федор Николаевич, артиллерист, он же по александровской гимназической
кличке — Карась.

Маленький, укладистый и действительно чрезвычайно похожий на карася, Карась
столкнулся с Шервинским у самого подъезда Турбиных, минут через двадцать после
отъезда Тальберга. Оба оказались с бутылками. У Шервинского сверток — четыре
бутылки белого вина, у Карася — две бутылки водки. Шервинский, кроме того, был
нагружен громаднейшим букетом, наглухо запакованным в три слоя бумаги, — само
собой понятно, розы Елене Васильевне. Карась тут же у подъезда сообщил новость: на
погонах у него золотые пушки, — терпенья больше нет, всем нужно идти драться, потому
что из занятий в университете все равно ни пса не выходит, а если Петлюра приползет в
город — тем более не выйдет. Всем нужно идти, а артиллеристам непременно в
мортирный дивизион. Командир — полковник Малышев, дивизион — замечательный: так
и называется — студенческий. Карась в отчаянии, что Мышлаевский ушел в эту
дурацкую дружину. Глупо. Сгеройствовал, поспешил. И где он теперь, черт его знает.
Может быть, даже и убили под Городом…
Ан, Мышлаевский оказался здесь, наверху! Золотая Елена в полумраке спальни, перед
овальной рамой в серебряных листьях, наскоро припудрила лицо и вышла принимать
розы. Ур-ра! Все здесь. Карасевы золотые пушки на смятых погонах были форменным
ничтожеством рядом с бледными кавалерийскими погонами и синими выутюженными
бриджами Шервинского. В наглых глазах маленького Шервинского мячиками запрыгала
радость при известии об исчезновении Тальберга. Маленький улан сразу почувствовал,
что он, как никогда, в голосе, и розоватая гостиная наполнилась действительно
чудовищным ураганом звуков, пел Шервинский эпиталаму богу Гименею, и как пел! Да,
пожалуй, все вздор на свете, кроме такого голоса, как у Шервинского. Конечно, сейчас
штабы, эта дурацкая война, большевики, и Петлюра, и долг, но потом, когда все придет в
норму, он бросает военную службу, несмотря на свои петербургские связи, вы знаете,
какие у него связи — о-го-го… и на сцену. Петь он будет в La Scala и в Большом театре в
Москве, когда большевиков повесят в Москве на фонарях на Театральной площади. В
него влюбилась в Жмеринке графиня Лендрикова, потому что, когда он пел эпиталаму,
то вместо fa взял la и держал его пять тактов. Сказав — пять, Шервинский сам повесил
немного голову и посмотрел кругом растерянно, как будто кто-то другой сообщил ему
это, а не он сам.

— Тэк-с, пять. Ну ладно, идемте ужинать.
И вот знамена, дым…

— И где же сенегальцев роты? отвечай, штабной, отвечай. Леночка, пей вино, золотая,
пей. Все будет благополучно. Он даже лучше сделал, что уехал. Проберется на Дон и
приедет сюда с деникинской армией.
— Будут! — звякнул Шервинский, — будут. Позвольте сообщить важную новость: сегодня
я сам видел на Крещатике сербских квартирьеров, и послезавтра, самое позднее, через
два дня, в Город придут два сербских полка.
— Слушай, это верно?

Шервинский стал бурым.

— Гм, даже странно. Раз я говорю, что сам видел, вопрос этот мне кажется неуместным.
— Два полка-а… что два полка…
— Хорошо-с, тогда не угодно ли выслушать. Сам князь мне говорил сегодня, что в
одесском порту уже разгружаются транспорты: пришли греки и две дивизии сенегалов.
Стоит нам продержаться неделю, — и нам на немцев наплевать.

— Предатели!
— Ну, если это верно, вот Петлюру тогда поймать да повесить! Вот повесить!

— Своими руками застрелю.