Page 91 - Белая гвардия

послушал. Ведь виден весь Подол.
— Хорошо, иди. Если ты можешь оставлять меня одну в такую минуту — иди.

Николка смутился.
— Ну, тогда я выйду только во двор послушаю.

— И я с тобой.

— Леночка, а если Алексей вернется, ведь с парадного звонка не услышим?
— Да, не услышим. И это ты будешь виноват.
— Ну, тогда, Леночка, я даю тебе честное слово, что я дальше двора шагу не сделаю.

— Честное слово?

— Честное слово.
— Ты за калитку не выйдешь? На гору лезть не будешь? Постоишь во дворе?

— Честное слово.
— Иди.

Густейший снег шел четырнадцатого декабря 1918 года и застилал Город. И эти
странные, неожиданные пушки стреляли в девять часов вечера. Стреляли они только
четверть часа.
Снег таял у Николки за воротником, и он боролся с соблазном влезть на снежные
высоты. Оттуда можно было бы увидеть не только Подол, но и часть верхнего Города,
семинарию, сотни рядов огней в высоких домах, холмы и на них домишки, где
лампадками мерцают окна. Но честного слова не должен нарушать ни один человек,
потому что нельзя будет жить на свете. Так полагал Николка. При каждом грозном и
отдаленном грохоте он молился таким образом: «Господи, дай…»

Но пушки смолкли.
«Это были наши пушки», — горестно думал Николка. Возвращаясь от калитки, он
заглянул в окно к Щегловым. Во флигельке, в окошке, завернулась беленькая шторка и
видно было: Марья Петровна мыла Петьку. Петька голый сидел в корыте и беззвучно
плакал, потому что мыло залезло ему в глаза, Марья Петровна выжимала на Петьку
губку. На веревке висело белье, а над бельем ходила и кланялась большая тень Марьи
Петровны. Николке показалось, что у Щегловых очень уютно и тепло, а ему в
расстегнутой шинели холодно.

В глубоких снегах, верстах в восьми от предместья Города, на севере, в сторожке,
брошенной сторожем и заваленной наглухо белым снегом, сидел штабс-капитан. На
столике лежала краюха хлеба, стоял ящик полевого телефона и малюсенькая
трехлинейная лампочка с закопченным пузатым стеклом. В печке догорал огонек.
Капитан был маленький, с длинным острым носом, в шинели с большим воротником.
Левой рукой он щипал и ломал краюху, а правой жал кнопки телефона. Но телефон
словно умер и ничего ему не отвечал.
Кругом капитана, верст на пять, не было ничего, кроме тьмы, и в ней густой метели.
Были сугробы снега.
Еще час прошел, и штабс-капитан оставил телефон в покое. Около девяти вечера он
посопел носом и сказал почему-то вслух:

— С ума сойду. В сущности, следовало бы застрелиться. — И, словно в ответ ему, запел
телефон.