Page 119 - Чевенгур

Чепурный и Пиюся пошли лично обследовать мертвых буржуев; погибшие лежали
кустами — по трое, по пятеро и больше, — видимо стараясь сблизиться хоть частями тела в
последние минуты взаимного расставания.
Чепурный пробовал тыльной частью руки горло буржуев, как пробуют механики
температуру подшипников, и ему казалось, что все буржуи еще живы.
— Я в Дувайле добавочно из шеи душу вышиб! — сказал Пиюся.
— И правильно: душа же в горле! — вспомнил Чепурный. — Ты думаешь, почему
кадеты нас за горло вешают? От того самого, чтоб душу веревкой сжечь: тогда умираешь,
действительно, полностью! А то все будешь копаться: убить ведь человека трудно!
Пиюся и Чепурный прощупали всех буржуев и не убедились в их окончательной
смерти: некоторые как будто вздыхали, а другие имели чуть прикрытыми глаза и
притворялись, чтобы ночью уползти и продолжать жить за счет Пиюси и прочих
пролетариев; тогда Чепурный и Пиюся решили дополнительно застраховать буржуев от
продления жизни: они подзарядили наганы и каждому лежачему имущему человеку — в
последовательном порядке — прострелили сбоку горло — через желе%зки.
— Теперь наше дело покойнее! — отделавшись, высказался Чепурный. — Бедней
мертвеца нет пролетария на свете.
— Теперь уж прочно, — удовлетворился Пиюся. — Надо пойти красноармейцев
отпустить.
Красноармейцы были отпущены, а чекисты оставлены для подготовки общей могилы
бывшему буржуазному населению Чевенгура. К утренней заре чекисты отделались и свалили
в яму всех мертвецов с их узелками. Жены убитых не смели подойти близко и ожидали
вдалеке конца земляных работ. Когда чекисты, во избежание холма, разбросали лишнюю
землю на освещенной зарею пустой площади, а затем воткнули лопаты и закурили, жены
мертвых начали наступать на них изо всех улиц Чевенгура.
— Плачьте! — сказали им чекисты и пошли спать от утомления.
Жены легли на глиняные комья ровной, бесследной могилы и хотели тосковать, но за
ночь они простыли, горе из них уже вытерпелось и жены мертвых не могли больше
заплакать.
Узнав, как было в Чевенгуре, Копенкин решил пока никого не карать, а дотерпеться до
прибытия Александра Дванова, тем более что пешеход Луй идет сейчас своей дорогой.
Луй, действительно, прошел в эти дни много земли и чувствовал себя целым, сытым и
счастливым. Когда ему хотелось есть, он заходил в хату и говорил хозяйке: «Баба, ощипай
мне куренка, я человек уставший». Если баба скупилась на курицу, то Луй с ней прощался и
уходил степью по своему пути, ужиная купырями, которые выросли от солнца, а не от
жалкого дворового усердия человека. Луй никогда не побирался и не воровал; если же долго
не выходило случая покушать, то он знал, что когда-нибудь все равно наестся, и не болел от
голода.
Нынче Луй ночевал в яме кирпичного сарая; до губернского города ему осталось всего
сорок верст мощеной дороги. Луй считал это за пустяк и долго прохлаждался после сна. Он
лежал и думал — как ему закурить. Табак был, а бумаги нет; документы он уже искурил
давно — единственной бумагой осталось письмо Копенкина Дванову. Луй вынул письмо,
разгладил его и прочитал два раза, чтобы запомнить наизусть, а затем сделал из письма
десять пустых цигарок.
— Расскажу ему письмо своим голосом — так же складно получится! — рассудительно
предпочел Луй и подтвердил самому себе: — Конечно, так же! А то как же?
Закурив, Луй вышел на шоссе и тронулся на город по боковой мякоти мостовой. В
высоте и мутном тумане расстояния — на водоразделе между двумя чистыми реками —
виден был старый город — с башнями, балконами, храмами и длинными домами училищ,
судов и присутствий; Луй знал, что в том городе давно жили люди и другим мешали жить. В
стороне от города — на его опушке — дымили четыре трубы завода сельскохозяйственных
машин и орудий, чтобы помогать солнцу производить хлеб. Лую понравился далекий дым