Page 114 - Чевенгур

кой-что и на башку и в руку. — Пашинцев показал вдобавок еще небольшой доспех —
лобовое забрало с привинченной навеки красной звездой — и последнюю пустую гранату.
— Ну, это вполне тебе хватит, — сообщил Копенкин. — Но ты скажи, куда заповедник
твой девался, — неужели ты так ослаб, что его мужики свободно окулачили?
Пашинцев имел скучное настроение и еле говорил от скорби.
— Так там же, тебе говорят, широкую организацию совхоза назначили — чего ты меня
шаришь по голому телу?
Копенкин еще раз оглядел голое тело Пашинцева.
— Тогда — одевайся: пойдем вместе Чевенгур обследовать — тут тоже фактов не
хватает, а люди сон видят.
Но Пашинцев не мог быть спутником Копенкина — у него, кроме нагрудной кольчуги
и забрала, не оказалось одежды.
— Иди так, — ободрил его Копенкин. — Что ты думаешь, люди живого тела не
видали? Ишь ты, прелесть какая — то же самое и в гроб кладут!
— Нет, ты понимаешь, какой корень зла вышел? — разговаривая, перебирал Пашинцев
свою металлическую одежду. — Из ревзаповедника меня отпустили исправным: хоть и
опасным, но живым и одетым. А в селе — свои же мужики видят, идет какой-то прошлый
человек и, главное, пораженный армией — так всю одежду с меня скостили, — бросили
вслед два предмета, чтобы я на зорях в кольчуге грелся, а бомбу я при себе удержал.
— Аль на тебя целая армия наступала? — удивился Копенкин.
— Да а то как же? Сто человек конницы вышло против одного человека. Да в резерве
три дюйма стояли наготове. И то я сутки не сдавался — пугал всю армию пустыми бомбами,
да Грунька — девка там одна — доказала, сукушка.
— Ага, — поверил Копенкин. — Ну, пойдем, — давай мне твои железки в одну руку.
Пашинцев вылез из лодки и пошел по верным следам Копенкина в прибрежном песке.
— Ты не бойся, — успокаивал Копенкин голого товарища. — Ты же не сам обнажился
— тебя полубелые обидели.
Пашинцев догадался, что он идет разутым-раздетым ради бедноты — коммунизма, и
поэтому не стеснялся будущих встречных женщин.
Первой встретилась Клавдюша; наспех оглядев тело Пашинцева, она закрыла платком
глаза, как татарка.
«Ужасно вялый мужчина, — подумала она, — весь в родинках, да чистый —
шершавости в нем нет!» — и сказала вслух:
— Здесь, граждане, ведь не фронт — голым ходить не вполне прилично.
Копенкин попросил Пашинцева не обращать внимания на такую жабу — она буржуйка
и вечно квохчет: то ей полушалок нужен, то Москва, а теперь от нее голому пролетарию
прохода нет. Все же Пашинцев несколько засовестился и надел кольчугу и лобовое забрало,
оставив большинство тела наружи.
— Так лучше, — определил он. — Подумают, что это форма новой политики!
— Чего ж тебе? — посмотрел Копенкин. — Ты теперь почти одет, только от железа
тебе прохладно будет!
— Оно от тела нагреется, — кровь же льется внутри!
— И во мне льется! — почувствовал Копенкин.
Но железо кольчуги не холодило тела Пашинцева — в Чевенгуре было тепло. Люди
сидели рядами в переулках, между сдвинутыми домами, и говорили друг с другом негромкие
речи; и от людей тоже шло тепло и дыхание — не только от лучей солнца. Пашинцев и
Копенкин проходили в сплошной духоте — теснота домов, солнечный жар и человеческий
волнующий запах делали жизнь похожей на сон под ватным одеялом.
— Мне чего-то дремлется, а тебе? — спросил у Пашинцева Копенкин.
— А мне, в общем, так себе! — не разбирая себя, ответил Пашинцев.
Около кирпичного постоянного дома, где Копенкин останавливался в первый раз по
прибытии, одиноко посиживал Пиюся и неопределенно глядел на все.