Page 13 - Чевенгур

Прошка два раза ходил следом за Сашей на кладбище. Он увидел, что сирота сам себе
руками роет могилу и не может вырыть глубоко. Тогда он принес сироте отцовскую лопату и
сказал, что лопатой рыть легче — все мужики ею роют.
— Тебя все едино прогонят со двора, — сообщил про будущее Прошка. — Отец с
осени ничего не сеял, а мамка летом снесется
— теперь кабы троих не родила. Верно тебе говорю!
Саша брал лопату, но она была ему не под рост, и он скоро слабел от работы.
Прошка стоял, стыл от редких капель едкого позднего дождя и советовал:
— Широко не рой — гроб покупать не на что, так ляжешь. Скорей управляйся, а то
мамка родит, а ты лишний рот будешь.
— Я землянку вырою и жить тут буду, — сказал Саша.
— Без наших харчей? — осведомился Прошка.
— Ну да — безо всего. Купырей летом нарву и буду себе есть.
— Тогда живи, — успокоился Прошка. — а к нам побираться не ходи: нечего подавать.
Прохор Абрамович заработал в городе пять пудов муки, приехал на чужой подводе и
лег на печку. Когда половину муки съели, Прошка уже думал, что дальше будет.
— Лежень, — сказал он однажды на отца, глядевшего с печки на одинаково кричавших
двоешек. — Муку слопаем, а потом с голоду помирать! Нарожал нас — корми теперь!
— Вот остаток от чертей-то! — поругался сверху Прохор Абрамович. — Тебе бы вот
отцом-то надо быть, а не мне, мокрый подхлюсток!
Прошка сидел с большой досужестью на лице, думая, как надо сделаться отцом. Он
уже знал, что дети выходят из мамкиного живота — у нее весь живот в рубцах и
морщинах, — но тогда откуда сироты? Прошка два раза видел по ночам, когда просыпался,
что это сам отец наминает мамке живот, а потом живот пухнет и рожаются дети-нахлебники.
Про это он тоже напомнил отцу:
— А ты не ложись на мать — лежи рядом и спи. Вон у бабки у Парашки ни одного
малого нету — ей дед Федот не мял живота…
Прохор Абрамович слез с печки, обул валенки и поискал чего-то. В хате не было
ничего лишнего, тогда Прохор Абрамович взял веник и хлестнул им по лицу Прошки.
Прошка не закричал, а сразу лег на лавку вниз лицом. Прохор Абрамович молча начал
пороть его, стараясь накопить в себе злобу.
— Не больно, не больно, все равно не больно! — говорил Прошка, не показывая лица.
После порки Прошка поднялся и без передышки сказал:
— Тогда прогони Сашку, чтобы лишнего рта не было.
Прохор Абрамович измучился больше Прошки и понуро сидел у люльки с замолкшими
двоешками. Он выдрал Прошку за то, что Прошка был прав: Мавра Фетисовна снова
затяжелела, озимых же сеять было нечем. Прохор Абрамович жил на свете, как живут травы
на дне лощины: на них сверху весной рушатся талые воды, летом — ливни, в ветер — песок
и пыль, зимой их тяжело и душно захлобучивает снег; всегда и ежеминутно они живут под
ударами и навалом тяжестей, поэтому травы в лощинах растут горбатыми, готовыми
склониться и пропустить через себя беду. Так же наваливались дети на Прохора Абрамовича
— труднее, чем самому родиться, и чаще, чем урожай. Если б поле рожало, как жена, а жена
не спешила со своим плодородием, Прохор Абрамович давно был бы сытым и довольным
хозяином. Но всю жизнь ручьем шли дети и, как ил лощину, погребли душу Прохора
Абрамовича под глиняными наносами забот, — от этого Прохор Абрамович почти не
ощущал своей жизни и личных интересов; бездетные же свободные люди называли такое
забвенное состояние Прохора Абрамовича ленью.
— Прош, а Прош! — позвал Прохор Абрамович.
— Чего тебе? — угрюмо сказал Прошка. — Сам бьешь, а потом Прошей зовешь…
— Прош, сбегай к тетке Марье, погляди, у ней живот вспух аль худой. Чтой-то я давно
не встречал ее, либо захворала она?!
Прошка был не обидчив и ради своей семьи деловит.