Page 135 - Чевенгур

понять дальше, в чем состоит вредность женщины для первоначального социализма, раз
женщина будет бедной и товарищем. Он только знал вообще, что всегда бывала в прошлой
жизни любовь к женщине и размножение от нее, но это было чужое и природное дело, а не
людское и коммунистическое; для людской чевенгурской жизни женщина приемлема в более
сухом и человеческом виде, а не в полной красоте, которая не составляет части коммунизма,
потому что красота женской природы была и при капитализме, как были при нем и горы, и
звезды, и прочие нечеловеческие события. Из таких предчувствий Чепурный готов был
приветствовать в Чевенгуре всякую женщину, лицо которой омрачено грустью бедности и
старостью труда, — тогда эта женщина пригодна лишь для товарищества и не составляет
разницы внутри угнетенной массы, а стало быть, не привлекает разлагающей
любознательности одиноких большевиков. Чепурный признавал пока что только классовую
ласку, отнюдь не женскую; классовую же ласку Чепурный чувствовал как близкое увлечение
пролетарским однородным человеком, — тогда как буржуя и женские признаки женщины
создала природа помимо сил пролетария и большевика. Отсюда же Чепурный, скупо
заботясь о целости и сохранности советского Чевенгура, считал полезным и тот косвенный
факт, что город расположен в ровной скудной степи, небо над Чевенгуром тоже похоже на
степь — и нигде не заметно красивых природных сил, отвлекающих людей от коммунизма и
от уединенного интереса друг к другу.
Вечером того же дня, когда Прокофий и Пиюся отбыли за пролетариатом, Чепурный и
Жеев обошли город по околице, поправили на ходу колья в плетнях, поскольку и плетни
теперь надо беречь, побеседовали в ночной глуши об уме Ленина — и тем ограничились на
сегодняшний день. Укладываясь спать, Жеев посоветовал Чепурному расставить завтра
какие-либо символы в городе, а также помыть полы в домах для приближающегося
пролетариата, чтоб было прилично.
Чепурный согласился мыть полы и расставить символы на высоких деревьях — он
даже рад был этому занятию, потому что вместе с ночью к нему подходило душевное
волнение. Наверное, уже весь мир, вся буржуазная стихия знала, что в Чевенгуре появился
коммунизм, и теперь тем более окружающая опасность близка. В темноте степей и оврагов
может послышаться топот белых армий либо медленный шорох босых бандитских отрядов
— и тогда не видать больше Чепурному ни травы, ни пустых домов в Чевенгуре, ни
товарищеского солнца над этим первоначальным городом, уже готовым с чистыми полами и
посвежевшим воздухом встретить неизвестный, бесприютный пролетариат, который сейчас
где-то бредет без уважения людей и без значения собственной жизни. Одно успокаивало и
возбуждало Чепурного, есть далекое тайное место, где-то близ Москвы или на Валдайских
горах, как определил по карте Прокофий, называемое Кремлем, там сидит Ленин при лампе,
думает, не спит и пишет. Чего он сейчас там пишет? Ведь уже есть Чевенгур, и Ленину пора
не писать, а влиться обратно в пролетариат и жить. Чепурный отстал от Жеева и прилег в
уютной траве чевенгурской непроезжей улицы. Он знал, что Ленин сейчас думает о
Чевенгуре и о чевенгурских большевиках, хотя ему неизвестны фамилии чевенгурских
товарищей. Ленин, наверное, пишет Чепурному письмо, чтобы он не спал, сторожил
коммунизм в Чевенгуре и привлекал к себе чувство и жизнь всего низового безымянного
народа, — чтобы Чепурный ничего не боялся, потому что долгое время истории кончилось, и
бедность и горе размножились настолько, что, кроме них, ничего не осталось, — чтобы
Чепурный со всеми товарищами ожидал к себе в коммунизм его, Ленина, в гости, дабы
обнять в Чевенгуре всех мучеников земли и положить конец движению несчастья в жизни. А
затем Ленин шлет поклон и приказывает упрочиться коммунизму в Чевенгуре навеки.
Здесь Чепурный встал, покойный и отдохнувший, лишь слегка сожалея об отсутствии
какого-нибудь буржуя или просто лишнего бойца, чтобы сейчас же послать его пешком к
Ленину в его Кремль с депешей из Чевенгура.
— Вот где, наверное, уже старый коммунизм — в Кремле, — завидовал Чепурный. —
Там же Ленин… А вдруг меня и в Кремле Японцем зовут — это же буржуазия меня так
прозвала, а теперь послать правильную фамилию не с кем…