Page 162 - Чевенгур

одним завоеванием; раз войны не было, человек должен жить с родственниками, а
родственники Кирея были далеко — на Дальнем Востоке, на берегу Тихого океана, почти на
конце земли, откуда начиналось небо, покрывавшее капитализм и коммунизм сплошным
равнодушием. Кирей прошел дорогу от Владивостока до Петрограда пешком, очищая землю
для Советской власти и ее идеи, и теперь дошел до Чевенгура и спал, пока не отдохнул и не
заскучал. Ночами Кирей смотрел на небо и думал о нем как о Тихом океане, а о звездах —
как об огнях пароходов, плывущих на дальний запад, мимо его береговой родины. Яков
Титыч тоже затих; он нашел себе в Чевенгуре лапти, подшил их валенком и пел заунывные
песни шершавым голосом — песни он назначал для одного себя, замещая ими для своей
души движение вдаль, но и для движения уже приготовил лапти — одних песен для жизни
было мало.
Кирей слушал песни старика и спрашивал его: о чем ты горюешь, Яков Титыч, жить
тебе уже хватит!
Яков Титыч отказывался от своей старости — он считал, что ему не пятьдесят лет, а
двадцать пять, так как половину жизни он проспал и проболел — она не в счет, а в ущерб.
— Куда ж ты пойдешь, старик? — спрашивал Кирей. — Тут тебе скучно, а там будет
трудно: с обеих сторон тесно.
— Промежду пойду, выйду на дорогу — и душа из меня вон выходит: идешь, всем
чужой, себе не нужен: откуда во мне жизнь, туда она и пропадает назад.
— А в Чевенгуре ведь тоже приятно!
— Город порожний. Тут прохожему человеку покой; только здесь дома стоят без
надобности, солнце горит без упора и человек живет безжалостно: кто пришел, кто ушел,
скупости на людей нету, потому что имущество и еда дешевы.
Кирей старика не слушал, он видел, что тот лжет:
— Чепурный людей уважает, а товарищей любит вполне.
— Он любит от лишнего чувства, а не по нужде: его дело летучее… Завтра надо
сыматься.
Кирей же совсем не знал, где ему лучшее место: здесь ли, в Чевенгуре, — в покое и
пустой свободе, или в далеком и более трудном другом городе.
Следующие дни над Чевенгуром, как и с самого начала коммунизма, стояли сплошь
солнечные, а ночами нарождалась новая луна. Ее никто не заметил и не учел, один Чепурный
ей обрадовался, словно коммунизму и луна была необходима. Утром Чепурный купался, а
днем сидел среди улицы на утерянном кем-то дереве и смотрел на людей и на город как на
расцвет будущего, как на всеобщее вожделение и на освобождение себя от умственной
власти, — жаль, что Чепурный не мог выражаться.
Вокруг Чевенгура и внутри него бродили пролетарии и прочие, отыскивая готовое
пропитание в природе и в бывших усадьбах буржуев, и они его находили, потому что
оставались живыми до сих пор. Иногда иной прочий подходил к Чепурному и спрашивал:
— Что нам делать?
На что Чепурный лишь удивлялся:
— Чего ты у меня спрашиваешь? — твой смысл должен из тебя самостоятельно
исходить. У нас не царство, а коммунизм.
Прочий стоял и думал, что же ему нужно делать.
— Из меня не исходит, — говорил он, — я уж надувался.
— А ты живи и накапливайся, — советовал Чепурный, — тогда из тебя что-нибудь
выйдет.
— Во мне никуда не денется, — покорно обещал прочий. — Я тебя спросил, отчего
снаружи ничего нету: ты б нам заботу какую приказал!
Другой прочий приходил интересоваться советской звездой: почему она теперь
главный знак на человеке, а не крест и не кружок? Такого Чепурный отсылал за справкой к
Прокофию, а тот объяснял, что красная звезда обозначает пять материков земли,
соединенных в одно руководство и окрашенных кровью жизни. Прочий слушал, а потом шел