Page 163 - Чевенгур

опять к Чепурному — за проверкой справки. Чепурный брал в руки звезду и сразу видел, что
она — это человек, который раскинул свои руки и ноги, чтобы обнять другого человека, а
вовсе не сухие материки. Прочий не знал, зачем человеку обниматься. И тогда Чепурный
ясно говорил, что человек здесь не виноват, просто у него тело устроено для объятий, иначе
руки и ноги некуда деть. «Крест — тоже человек,
— вспоминал прочий, — но отчего он на одной ноге, у человека же две?» Чепурный и
про это догадывался: «Раньше люди одними руками хотели друг друга удержать, а потом не
удержали — и ноги расцепили и приготовили». Прочий этим довольствовался: «Так
похоже», — говорил он и уходил жить.
Вечером пошел дождь, оттого что луна начала обмываться; от туч рано смерклось.
Чепурный зашел в дом и лег в темноте отдохнуть и сосредоточиться. Попозже явился
какой-то прочий и сказал Чепурному общее желание — звонить песни на церковных
колоколах: тот человек, у которого была одна гармоника на весь город, ушел вместе с ней
неизвестно куда, а оставшиеся уже привыкли к музыке и не могут ждать. Чепурный ответил,
что это дело музыкантов, а не его. Скоро над Чевенгуром запел церковный благовест; звук
колоколов смягчался льющимся дождем и походил на человеческий голос, поющий без
дыхания. Под благовест и дождь к Чепурному пришел еще один человек, уже неразличимый
в тишине наступившей тьмы.
— Чего выдумал? — спросил дремлющий Чепурный вошедшего.
— Кто тут коммунизм выдумал? — спросил старый голос прибывшего человека. —
Покажи нам его на предмете.
— Ступай кликни Прокофия Дванова либо прочего человека, — коммунизм тебе все
покажут!
Человек вышел, а Чепурный заснул — ему теперь хорошо спалось в Чевенгуре.
— Говорит, иди твоего Прошку найди, он все знает, — сказал человек своему
товарищу, который ожидал его наружи, не скрывая головы от дождя.
— Пойдем искать, я его не видел двадцать лет, теперь он большой стал.
Пожилой человек пошагал шагов десять и передумал:
— Лучше завтра, Саш, его найдем, давай сначала искать харчей и ночлега.
— Давай, товарищ Гопнер, — сказал Саша.
Но когда они начали искать харчей и ночлега, то ничего не нашли: их, оказывается,
искать было не нужно. Александр Дванов и Гопнер находились в коммунизме и Чевенгуре,
где все двери отперты, потому что дома пустые, и все люди были рады новым людям, потому
что чевенгурцы, вместо имущества, могли приобретать лишь одних друзей.
Звонарь заиграл на колоколах чевенгурской церкви пасхальную заутреню —
«Интернационала» он сыграть не мог, хотя и был по роду пролетарием, а звонарем
— лишь по одной из прошлых профессий. Дождь весь выпал, в воздухе настала
тишина, и земля пахла скопившейся в ней, томительной жизнью. Колокольная музыка так
же, как и воздух ночи, возбуждала чевенгурского человека отказаться от своего состояния и
уйти вперед: и так как человек имел вместо имущества и идеалов лишь пустое тело, а
впереди была одна революция, то и песня колоколов звала их к тревоге и желанию, а не к
милости и миру. В Чевенгуре не было искусства, о чем уже тосковал однажды Чепурный,
зато любой мелодический звук, даже направленный в вышину безответных звезд, свободно
превращался в напоминание о революции, в совесть за свое и классовое несбывшееся
торжество.
Звонарь утомился и лег спать на полу колокольной звонницы. Но в Копенкине чувство
могло задерживаться долго — целыми годами; он ничего не мог передать из своих чувств
другим людям, он мог тратить происходящую внутри себя жизнь только на тоску, утоляемую
справедливыми делами. После колокольной музыки Копенкин не стал ожидать чего-то
большего: он сел верхом на Пролетарскую Силу и занял Чевенгурский ревком, не встретя
себе сопротивления. Ревком помещался в той же самой церкви, с которой звонили. Это было
тем лучше. Копенкин дождался в церкви рассвета, а затем конфисковал все дела и бумаги