Page 73 - Чевенгур
P. 73

интересуясь рыцарем.
                     Дванов открыто засмеялся — он сразу сообразил, чью непомерную одежду присвоил
               этот  человек.  Но  засмеялся  он  оттого,  что  заметил  на  старинной  каске  красноармейскую
               звезду, посаженную на болт и прижатую гайкой.
                     — Чему радуетесь, сволочи? — хладнокровно спросил рыцарь, не находя дефективной
               гранаты. Нагнуться рыцарь никак не мог и только слабо шевелил травы мечом, непрерывно
               борясь с тяжестью доспехов.
                     — Не  ищи,  чумовой,  несчастного  дела! —  серьезно  сказал  Копенкин,  возвращаясь  к
               своим нормальным чувствам. — Веди на ночлег. Есть у тебя сено?
                     Жилище рыцаря помещалось в полуподвальном этаже усадебной службы. Там имелась
               одна  зала,  освещенная  получерным  светом  коптильника.  В  дальнем  углу  лежали  горой
               рыцарские доспехи и холодное оружие, а в другом — среднем месте
                     — пирамида ручных гранат. Еще в зале стоял стол, у стола одна табуретка, а на столе
               бутылка с неизвестным напитком, а может быть, отравой. К бутылке хлебом была приклеена
               бумага с надписью чернильным карандашом лозунга:
                     СМЕРТЪ БУРЖУЯМ!
                     — Ослобони меня на ночь! — попросил рыцарь.
                     Копенкин  долго  разнуздывал  его  от  бессмертной  одежды,  вдумываясь  в  ее  умные
               части.  Наконец  рыцарь  распался,  и  из  бронзовой  кожуры  явился  обыкновенный  товарищ
               Пашинцев — бурого цвета человек, лет тридцати семи и без одного непримиримого глаза, а
               другой остался еще более внимательным.
                     — Давайте выпьем по стаканчику, — сказал Пашинцев.
                     Но  Копенкина  и  в  старое  время  не  брала  водка;  он  ее  не  пил  сознательно,  как
               бесцельный для чувства напиток.
                     Дванов тоже не понимал вина, и Пашинцев выпил в одиночестве. Он взял бутылку — с
               надписью «Смерть буржуям!» — и перелил ее непосредственно в горло.
                     — Язва! — сказал он, опорожнив посуду, и сел с подобревшим лицом.
                     — Что, приятно? — спросил Копенкин.
                     Свекольная     настойка, —     объяснил     Пашинцев. —      Одна     незамужняя     девка
               чистоплотными руками варит — беспорочный напиток — очень духовит, батюшка…
                     — Да кто ж ты такой? — с досадой интересовался Копенкин.
                     — Я — личный человек, — осведомлял Пашинцев Копенкина.
                     — Я вынес себе резолюцию, что в девятнадцатом году у нас все кончилось  — пошли
               армия, власти и порядки, а народу — опять становись в строй, начинай с понедельника… Да
               будь ты…
                     Пашинцев кратко сформулировал рукой весь текущий момент.
                     Дванов перестал думать и медленно слушал рассуждающего.
                     — Ты помнишь восемнадцатый и девятнадцатый год? —  со слезами радости говорил
               Пашинцев.  Навсегда  потерянное  время  вызывало  в  нем  яростные  воспоминания:  среди
               рассказа  он  молотил  по  столу  кулаком  и  угрожал  всему  окружению  своего  подвала. —
               Теперь уж ничего не будет, — с ненавистью убеждал Пашинцев моргавшего Копенкина. —
               Всему конец: закон пошел, разница между людьми явилась — как будто какой черт на весах
               вешал  человека…  Возьми меня  —  разве  ты  сроду  узнаешь,  что  тут  дышит? —  Пашинцев
               ударил себя по низкому черепу, где мозг должен быть сжатым, чтобы поместиться уму. —
               Да  тут,  брат,  всем  пространствам  место  найдется.  Так  же  и  у  каждого.  А  надо  мной
               властвовать хотят! Как ты все это в целости поймешь? Говори — обман или нет?
                     — Обман, — с простой душою согласился Копенкин.
                     — Вот! — удовлетворенно закончил Пашинцев. — И я теперь горю отдельно от всего
               костра!
                     Пашинцев  почуял  в  Копенкине  такого  же  сироту  земного  шара,  каков  он  сам,  и
               задушевными словами просил его остаться с ним навсегда.
                     — Чего  тебе  надо? —  говорил  Пашинцев,  доходя  до  самозабвения  от  радости
   68   69   70   71   72   73   74   75   76   77   78