Page 77 - Чевенгур

опережал работу сердца, питающего, но и тормозящего его сознание, и мог быть
счастливым.
— Тронем на рысь, товарищ Копенкин! — сказал Дванов, переполнившись силой
нетерпения к своему будущему, ожидающему его за этой дорогой. В нем встала детская
радость вбивать гвозди в стены, делать из стульев корабли и разбирать будильники, чтобы
посмотреть, что там есть. Над его сердцем трепетал тот мгновенный пугающий свет, какой
бывает летними спертыми ночами в полях. Может быть, это жила в нем отвлеченная любовь
молодости, превратившаяся в часть тела, либо продолжающаяся сила рождения. Но за счет
ее Дванов мог добавочно и внезапно видеть неясные явления, бесследно плавающие в озере
чувств. Он оглядел Копенкина, ехавшего со спокойным духом и ровной верой в летнюю
недалекую страну социализма, где от дружеских сил человечества оживет и станет живою
гражданкой Роза Люксембург.
Дорога пошла в многоверстный уклон. Казалось, если разогнаться по нем, можно
оторваться и полететь. Вдали замерли преждевременные сумерки над темной и грустной
долиной.
— Калитва! — показал Копенкин — и обрадовался, как будто уже доехал до нее
вплотную. Всадники уже хотели пить и плевали вниз одними белыми полусухими слюнями.
Дванов загляделся в бедный ландшафт впереди. И земля и небо были до утомления
несчастны: здесь люди жили отдельно и не действовали, как гаснут дрова, не сложенные в
костер.
— Вот оно — сырье для социализма! — изучал Дванов страну. — Ни одного
сооружения — только тоска природы-сироты!
В виду слободы Черной Калитвы всадникам встретился человек с мешком. Он снял
шапку и поклонился конным людям — по старой памяти, что все люди — братья. Дванов и
Копенкин тоже ответили поклоном, и всем троим стало хорошо.
«Товарищи грабить поехали, пропасти на них нет!» — про себя решил человек с
мешком, отошедши достаточно далеко.
На околице слободы стояли два сторожевых мужика: один с обрезом, другой с колом из
плетня.
— Вы какие? — служебно спросили они подъехавших Дванова и Копенкина.
Копенкин задержал коня, туго соображая о значении такого военного поста.
— Мы международные! — припомнил Копенкин звание Розы Люксембург:
международный революционер.
Постовые задумались.
— Евреи, што ль?
Копенкин хладнокровно обнажил саблю: с такой медленностью, что сторожевые
мужики не поверили угрозе.
— Я тебя кончу на месте за такое слово, — произнес Копенкин. — Ты знаешь, кто я?
На документы…
Копенкин полез в карман, но документов и никакой бумаги у него не было никогда: он
нащупал одни хлебные крошки и прочий сор.
— Адъютант полка! — отнесся Копенкин к Дванову. — Покажьте дозору наши
грамотки…
Дванов вынул конверт, в котором он сам не знал, что находилось, но возил его всюду
третий год, и бросил охране. Постовые с жадностью схватили конверт, обрадовавшись
редкому исполнению долга службы.
Копенкин пригнулся и свободным движением мастера вышиб саблей обрез из рук
постового, ничуть не ранив его; Копенкин имел в себе дарование революции.
Постовой выправил дернутую руку:
— Чего ты, идол, мы тоже не красные…
Копенкин переменился:
— Много войска у вас? Кто такие?