Page 78 - Чевенгур
P. 78

Мужики думали и так и иначе, а отвечали честно:
                     — Голов  сто,  а  ружей  всего  штук  двадцать…  У  нас  Тимофей  Плотников  гостит  с
               Исподних Хуторов. Вчерашний день продотряд от нас с жертвами отступил…
                     Копенкин показал им на дорогу, по которой приехал:
                     — Ступайте маршем туда — встретите полк, ведите его ко мне. Где штаб Плотникова?
                     — У  церкви,  на  старостином  дворе, —  сказали  крестьяне  и  печально  посмотрели  на
               родное село, желая отойти от событий.
                     — Ну, идите бодро! — приказал Копенкин и ударил коня ножнами.
                     За плетнем низко сидела баба, уже готовая умереть. То, зачем она вышла, остановилось
               в ней на полпути.
                     — Капаешь, старуха? — заметил ее Копенкин.
                     Баба была не старуха, а миловидная пожилая женщина.
                     — А  ты  уж  покапал,  идол  неумытый! —  до  корня  осерчала  баба  и  встала  с
               растопыренной юбкой и злостным лицом.
                     Конь  Копенкина,  теряя  свою  грузность,  сразу  понес  свирепым  карьером,  высоко
               забрасывая передние ноги.
                     — Товарищ Дванов, гляди на меня — и не отставай! — крикнул Копенкин, сверкая в
               воздухе готовой саблей.
                     Пролетарская Сила тяжело молотила землю; Дванов слышал дребезг стекол в хатах. Но
               на улицах не было никого, даже собаки не бросились на всадников.
                     Минуя  улицы  и  перекрестки  огромного  села,  Копенкин  держал  направление  на
               церковь.  Но  Калитва  селилась  семейными  кустами  четыреста  лет:  иные  улицы  были
               перепружены  неожиданными  поперечными  хатами,  а  иные  замкнулись  наглухо  новыми
               дворами и сворачивали в поле узкими летними проездами.
                     Копенкин  и  Дванов  попали  в  переплет  закоулков  и  завертелись  на  месте.  Тогда
               Копенкин  отворил  одни  ворота  и  понесся  в  обход  улиц  гумнами.  Деревенские  собаки
               сначала  осторожно  и  одиноко  залаяли,  а  потом  перекинулись  голосами  и,  возбужденные
               собственным множеством, взвыли все враз — от околицы до околицы.
                     Копенкин крикнул:
                     — Ну, товарищ Дванов, теперь крой напролет…
                     Дванов понял, что нужно проскакать село и выброситься в степь по ту сторону. И не
               угадал: выбравшись на широкую улицу, Копенкин поскакал прямо по ней в глубь села.
                     Кузницы  стояли  запертыми,  а  избы  молчали,  как  брошенные.  Попался  лишь  один
               старик,  ладивший  что-то  у  плетня,  но  он  не  обернулся  на  них,  вероятно,  привыкнув  ко
               всякой смуте.
                     Дванов  услышал  слабый  гул  —  он  подумал,  что  это  раскачивают  язык  колокола  на
               церкви и чуть касаются им по металлу.
                     Улица  повернула  и  показала  толпу  народа  у  кирпичного  грязного  дома,  в  каких
               помещались раньше казенные винные лавки.
                     Народ  шумел  одним  грузным  усадистым  голосом;  до  Дванова  доходил  лишь
               безмолвный гул.
                     Копенкин обернул сжатое похудевшее лицо:
                     — Стреляй, Дванов! Теперь — все будет наше!
                     Дванов выстрелил два раза куда-то в церковь и почувствовал, что он кричит вслед за
               Копенкиным, уже вдохновлявшим себя взмахами сабли. Толпа крестьян колыхнулась ровной
               волной,  осветилась  обращенными  назад  чужими  лицами  и  начала  пускать  из  себя  потоки
               бегущих людей. Другие затоптались на месте, хватая на помощь соседей. Эти топтавшиеся
               были  опасней  бегущих:  они  замкнули  страх  на  узком  месте  и  не  давали  развернуться
               храбрым.
                     Дванов  вдохнул  мирный  запах  деревни  —  соломенной  гари  и  гретого  молока, —  от
               этого запаха у Дванова заболел живот: сейчас он не смог бы съесть даже щепотки соли. Он
               испугался  погибнуть  в  больших  теплых  руках  деревни,  задохнуться  в  овчинном  воздухе
   73   74   75   76   77   78   79   80   81   82   83