Page 247 - Доктор Живаго

внутренне сверкал и плакал. Мне было до смерти жалко себя, мальчика, и еще более жалко
тебя, девочку. Все мое существо удивлялось и спрашивало: если так больно любить и
поглощать электричество, как, вероятно, еще больнее быть женщиной, быть электричеством,
внушать любовь.
Вот, наконец, я это высказал. От этого можно с ума сойти. И я весь в этом.
Лариса Федоровна лежала на краю кровати, одетая и недомогающая. Она свернулась
калачиком и накрылась платком.
Юрий Андреевич сидел на стуле рядом и говорил тихо, с большими перерывами.
Иногда Лариса Федоровна приподнималась на локте, подпирала подбородок ладонью и,
разинув рот, смотрела на Юрия Андреевича. Иногда прижималась к его плечу и, не замечая
своих слез, плакала тихо и блаженно. Наконец она потянулась к нему, перевесившись за борт
кровати, и радостно прошептала:
— Юрочка! Юрочка! Какой ты умный. Ты всё знаешь, обо всем догадываешься.
Юрочка, ты моя крепость и прибежище и утверждение, да простит Господь мое кощунство.
О как я счастлива! Едем, едем, дорогой мой. Там на месте я скажу тебе, что меня беспокоит.
Он решил, что она намекает на свои предположения о беременности, вероятно,
мнимой, и сказал:
— Я знаю.

4

Они выехали из города утром серого зимнего дня. День был будничный. Люди шли по
улицам по своим делам. Часто попадались знакомые. На бугристых перекрестках, у старых
водоразборных будок вереницами стояли бесколодезные жительницы с отставленными в
сторону ведрами и коромыслами, дожидаясь очереди за водою. Доктор сдерживал
рвавшуюся вперед Самдевятовскую Савраску, желтовато-дымчатую курчавую вятку,
которою он правил, осторожно объезжая толпившихся хозяек.
Разогнавшиеся сани скатывались боком с горбатой, заплесканной водою и обледенелой
мостовой и наезжали на тротуары, стукаясь санными отводами о фонари и тумбы.
На всем скаку нагнали шедшего по улице Самдевятова, пролетели мимо и не
оглянулись, чтобы удостовериться, узнал ли он их и свою лошадь и не кричит ли
чего-нибудь вдогонку. В другом месте таким же образом, не здороваясь, обогнали
Комаровского, попутно установив, что он еще в Юрятине.
Глафира Тунцева прокричала через всю улицу с противоположного тротуара:
— А говорили, вы вчера уехали. Вот и верь после этого людям. За картошкой? — и,
выразив рукою, что она не слышит ответа, она помахала ею вслед напутственно.
Ради Симы попробовали задержаться на горке, в неудобном месте, где трудно было
остановиться. Лошадь и без того все время приходилось осаживать, туго натягивая возжи.
Сима сверху донизу была обмотана двумя или тремя платками, придававшими окоченелость
круглого полена её фигуре. Прямыми негнущимися шагами она подошла к саням на
середину мостовой и простилась, пожелав им счастливо доехать.
— Когда воротитесь, надо будет поговорить, Юрий Андреевич.
Наконец, выехали из города. Хотя Юрий Андреевич, бывало, ездил по этой дороге
зимою, он преимущественно помнил её в летнем виде и теперь не узнавал.
Мешки с провизией и остальную кладь засунули глубоко в сено, к переду саней, под
головки, и там надежно приторочили.
Юрий Андреевич правил, либо стоя на коленях на дне развалистых пошевней, по
местному — кошовки, либо сидя боком на ребре кузова и свесив ноги в Самдевятовских
валенках наружу.
После полудня, когда с зимней обманчивостью задолго до заката стало казаться, что
день клонится к концу, Юрий Андреевич стал немилосердно нахлестывать Савраску. Она
понеслась стрелою. Кошовка лодкою взлетала вверх и вниз, ныряя по неровностям