Page 274 - Донские рассказы

И огрубелые от ветра и стужи голоса подхватывали:
На плечах погоники,На грудях кресты-ы-ы-ы…

Степан, прислушиваясь к песне, недоверчиво щупал завязанные чубы тугих мешков, и
перед закрытыми глазами его стлалась вспаханная черная деляна, там, у Атаманова
кургана, и он, Степан, мечущий из горсти полновесное семя…
В полночь с севера подул жесткий ветер. На крышах вагонов, прибывших из Москвы,
хрусталем отсвечивал снег, а возле путей оголенная ростепелью земля чернела, пахла
осенью, первыми заморозками, стынущим шлаком.
Над городом мутно-розовой квадратной глыбой висел элеватор. У дощатого забора
понуро жались быки, на площади ветер вихрил морозную пыль, застревая в телеграфных
проводах, скулил пронзительно и тонко.

Под конец ночи, когда дышло Большой Медведицы воткнулось в плоскую крышу
элеватора, Степан проснулся. Поворочал онемевшими ногами и встал с саней. Около
лежали, тяжело вздыхая, обыневшие быки, взвороченными копнами чернели возы, зябко
горбилась бездомная собака.
Степан разбудил Афоньку. Запрягли и в густеющей предрассветной темноте выехали за
город.
Поднялись на гору. Над городом взвыл паровоз. Афонька, шагавший рядом с Степаном,
махнул назад кнутовищем.
– Ну и ржет, проклятый жеребец! Он на себе по сколько тыщев пудов тягает и хучь бы
крякнул. А тут завалил двадцать пудов и страдай пешком всю дорогу. У тебя хучь быки, а
у меня ить справа какая: бычок-третяк да корова. Ты ее кнутом, а она, подлюка, хвост на
сторону и тебя же норовит обпакостить… Ходи, барышня городская!.. – Вывернув
опухшие, в желчной мути глаза, он с силой хлестнул кнутом корову и упал в сани,
высоко задирая ноги.

В полдень доехали до Ольхового Рога. По улицам пестрел празднично одетый народ. Тут
только вспомнил Степан, что нынче воскресенье. Доехали до церкви и стали.
– Ну, на бугор не выберемся… Ишь дорога голая.

– Почти что… – согласился Афонька. – Пески, снегу нет.
– Придется поднанять, чтоб вывезли до гребня на бричке.

– Хлебом заплотим, говори.
На сложенных возле двора слегах в праздничной дреме человек восемь тавричан
лузгали семечки. Степан подошел и снял косматую папаху.
– Здорово живете, добрые люди.

– Здравствуй, соби, – ответил самый старший, с проседью в бороде.
– А что, не найметесь вывезть нам клажу на бугор? Пески тута у вас, снегу на мале, а мы
вот на санях забились…
– Ни, – коротко кинул тавричанин, усыпая бороду шелухой.

– Мы заплотим. Ради Христа, вызвольте!
– Коней нема.

– Что ж, люди добрые, аль нам пропадать? – взмолился Степан, разводя руками.
– Та мы не могим знать, – равнодушно откликнулся другой, в заячьем треухе.

Помолчали. Подошел Афонька, выгибаясь в поклоне.