Page 278 - Донские рассказы

И Степан дальше разматывал серое ряднище дороги, постукивал костылем, потел,
облизывая обветренные губы шершавым языком.

Уже перед вечером на развилке двух дорог догнал арбу с сеном. Наверху сидел без
шапки желтоголовый, лет трех мальчуган. Лошадь вел мужчина в холстинных,
измазанных косилочной мазью штанах и в рабочей соломенной шляпе. Степан
поравнялся с ним.
– Здорово живете.

Рука с кнутом нехотя поднялась до широких полей соломенной шляпы.
– Не припало вам видеть быков… – начал Степан и осекся. Кровь загудела в висках,
выбелив щеки, схлынула к сердцу: из-под соломенной шляпы – знакомое до жути лицо.
То лицо, что белым полымем светилось в темноте бессонных ночей, неотступно маячило
перед глазами… Из-под тенистых полей шляпы, не угадывая, равнодушно глядели на
него усталые глаза, редкие, запаленные усы висели над полуоткрытыми губами, в
желтом ряду обкуренных зубов чернела щербатина.

– Аааа… довелось свидеться!..
Под шляпой резко побелел сначала загорелый лоб, бледность медленно сползла на
щеки, дошла до подбородка и рябью покрыла губы.
– Угадал?

– Шо вам… Шо вам надо?.. Зроду и не бачил!
– Нет?.. А зимой хлеб?.. Кто?..

– Нет… Не было… Обознались, мабуть…
Степан легко выдернул торчавшие в возу вилы тройчатки и коротко перехватил держак.
Тавричанин неожиданно сел у ног остановившейся потной лошади, в пыль положил
ладони и глянул на Степана снизу вверх.

– Жинка померла у мёне… Хлопчик вон остался… – ужасающе беспечным голосом
сказал он, указывая на воз прыгающим пальцем.
– За что обидел? – весь дрожа, хрипел Степан.

Тавричанин тупо оглядел холстинные свои штаны и качнулся.
– Дидо, возьми коняку… Нужда была… А? Возьмить коняку мово. Христа ради! Промеж
нас будеть… Помиримось… – часто заговорил он, косноязыча и разгребая руками
дорожную пыль.

– Обидел!.. Мертвая земля лежит!.. А? Голод приняли!.. Пухли от травы!.. А? –
выкрикивал Степан, подступая все ближе.

– Похоронил жинку… в бабьей хворости была… Вот хлопчик… Третий год с Пасхи…
Прости, дидо!.. Сойдемся миром… Отдам хлеб… – в смертной тоске мотал тавричанин
головою, и уже несвязное болтал мертвенно деревеневший язык, застывая в судороге
животного ужаса…
– Молись богу!.. – выдохнул Степан и перекрестился.

– Постой! Погоди… Богом прошу!.. А хлопец?
– Возьму к себе… Не об нем душой болей!..

– Сено не свозил… Ох! Хозяйство сгибнеть… Так как же…
Степан занес вилы, на коротенький миг задержал их над головой и, чувствуя
нарастающий гул в ушах, со стоном воткнул их в мягкое, забившееся на зубьях дрожью…
На пожелтевшее, строгое, прижатое к земле лицо кинул клок сена, потом взлез на воз и