Page 50 - Донские рассказы

Звягинцев умолк, а потом уже другим, тихим и сонным голосом ответил:
– Это я сон от себя разговором прогоняю… А хлеб мне, как крестьянину, конечно, жалко.
Боже мой, какой хлеб-то пропал! Сто, а то и сто двадцать пудов с гектара, это, брат,
понимать надо. Вырастить такой хлебец – это тебе не угля наковырять.

– Хлеб, он сам растет, а уголь добывать надо, ну, да это не твоего ума дело, лучше
объясни мне, почему ты, как сумасшедший, сам с собой разговариваешь? Поговорил бы
со мною, а то бормочешь что-то про себя, а я и думаю: в уме он или последний за эту
ночь выжил? Ты сам с собой не смей больше разговаривать, я эти глупости строго
воспрещаю.

– Ты мне не начальство, чтобы воспрещать, – с досадой сказал Звягинцев.
– Ошибаешься, дружок, именно я теперь и начальство над тобой.

Звягинцев на ходу повернулся лицом к Лопахину, угрюмо спросил:
– Это почему же такое ты оказался в начальниках?

Лопахин постучал обкуренным ногтем по каске Звягинцева, насмешливо сказал:
– Головой надо думать, а не этой железкой! Почему я начальство над тобой, говоришь? А
вот почему: при наступлении командир находится впереди, так? При отступлении –
сзади, так? Когда высоту за хутором обороняли, мой окоп был метров на двадцать
вынесен впереди твоего, а сейчас вот я иду сзади тебя. Теперь и пораскинь своим убогим
умом, кто из нас начальник – ты или я? И ты мне должен в настоящее время не грубить,
а, наоборот, всячески угождать.

– Это, то есть, почему же? – еще более раздраженно спросил Звягинцев, плохо
воспринимавший шутки и не переносивший балагурства Лопахина.
– А потому, еловая твоя голова, что от полка остались одни мелкие осколки, и если еще
малость повоевать с таким же усердием, как и раньше, отстоять еще одну-две высотки, –
то как раз останется нас в полку трое: ты да я да повар Лисиченко. А раз трое нас
останется, то окажусь я в должности командира полка, а тебя, дурака, назначу
начальником штаба. Так что на всякий случай ты дружбу со мной не теряй.
Звягинцев сердито дернул плечом, поправляя винтовочный ремень, и, не поворачиваясь,
сдержанно сказал:
– Таких, как ты, командиров не бывает.

– Почему?
– Командир полка должен быть серьезный человек, самостоятельный на слова…

– А я разве несерьезный, по-твоему?
– А ты балабон и трепло. Ты всю жизнь шутки шутишь и языком, как на балалайке,
играешь. Ну какой из тебя может быть командир? Грех один, а не командир.
Лопахин слегка покашлял, и, когда заговорил снова, в голосе его явственно зазвучали
смешливые нотки:
– Эх, Звягинцев, Звягинцев, простота ты колхозная! Командиры бывают разные по уму и
по характеру, бывают среди них и серьезные, и веселые, и умные, и с дурцой, а вот уж
начальники штабов все на одну колодку деланные, все они – праведные умницы. В
прошедшие времена, доложу я тебе, были такие случаи: командир глуп, как бутылочная
пробка, но по характеру человек отважный, напористый, на горло ближнему своему
умеет наступить, кое-что в военном деле смыслит, ну, и, конечно, грудь у него, как у
старого воробья, колесом, усы в струнку, голос для команды зычный, матерными
словами он, браток, владеет в совершенстве, словом, орел-командир, и больше ничего не
скажешь. Но в войне на одной бравой выправке далеко не уедешь, ты согласен с этим?

Звягинцев охотно согласился, и Лопахин продолжал: