Page 54 - Донские рассказы

краешками губ, сказал:
– Давай пособлю, а то предбудущему командиру полка как-то вроде неудобно в земле
ковыряться… – И, поплевав на руки, взялся за лопатку.
Лопахин с молчаливой признательностью принял услуги Звягинцева, но через несколько
минут уже начальственно покрикивал на него, донимая непристойными шутками, и,
похлопывая ладонью по горячей и мокрой от пота спине нового приятеля, говорил:
– Рой глубже, богомолец Иван! Что ты по-стариковски все больше сверху елозишь. В
земляной работе, как и в любви, надо достигать определенной глубины, а ты норовишь
сверху копаться. Поверхностный ты человек, через это тебе жена и письма редко шлет,
вспомнить тебя, черта рыжего, ничем добрым не может…
Сухой, жилистый Лопахин работал с профессиональной горняцкой сноровистостью и
быстротой, почти не отдыхая, не тратя времени на перекурки. На смуглом лице его с
въевшейся в поры синеватой угольной пылью слезинками блестели капельки пота,
тонкие злые губы были плотно сжаты. Он ловко выворачивал лопаткой попадавшиеся в
суглинке камни, а когда крупный камень не поддавался его усилиям, сквозь стиснутые
зубы цедил такие фигурные, замысловатые ругательства, что даже Звягинцев – большой
знаток по этой части – на минуту удивленно выпрямлялся, качал головой и, облизывая
пересыхающие губы, укоризненно говорил:
– Господи боже мой, до чего же ты, Петя, сквернословить горазд! Да ты бы как-нибудь
пореже ругался и не так уж заковыристо. Ругаешься-то не по-людски, будто по лестнице
вверх идешь, – ждешь и не дождешься, когда ты на последнюю ступеньку ступишь…
Лопахин скупо обнажал в улыбке белые зубы и, блестя озорными светлыми глазами,
говорил:
– Это, браток, кто кого привык чаще вспоминать. У тебя вон за каждым словом –
«господи боже мой», у меня – другая поговорка. А потом ты ведь – деревенщина, на
комбайне катался да чистым кислородом дышал, у тебя от физического труда нервы в
порядке, с чего бы ты приучился ругаться? А я шахтер, до войны в забое по триста с
лишним процентов суточной нормы выгонял. Триста процентов выполнить – без ума, на
одной грубой силе, не выполнишь, – стало быть, труд мой уже надо считать умственным
трудом. Ну, и как у всякого человека умственного труда, интеллигентные нервы мои
расшатались, а потому иногда для собственного успокоения и ругнешься со звоном, как
полагается. А ты, если твое благородное воспитание не позволяет выслушивать мои
облегчительные слова, заткни уши хлопьями; артиллеристы в мирное время, чтобы не
оглохнуть от стрельбы, так делали, говорят, помогало.

Приготовив запасную позицию, Лопахин вздумал соединить оба окопа ходом сообщения,
но уставший Звягинцев решительно запротестовал:
– Ты что, зимовать тут собираешься? Не буду рыть.

– Зимовать не зимовать, а упереться здесь я должен, пока остальные не переправятся.
Видал, сколько техники к переправе ночью шло? То-то и оно. Не могу я все это добро
немцам оставить, хозяйская совесть моя не позволяет. Понятно? – с необычайной
серьезностью сказал Лопахин.

– Да ты одурел, Петя! Когда же мы канаву в сорок метров отроем? Упирайся без канавы
сколько хочешь, и на черта она тебе нужна? При нужде, когда приспичит, переползешь
и так, переползешь, как миленький! Ну, что ты мне лопатку в зубы тычешь? Сказал, не
буду рыть больше, – и не буду. Что я тебе – сапер, что ли? Дураков нет силу зря класть.
Хочешь – тяни сам свой ход сообщения, хоть на километр длиной, а я, шалишь, брат, не
стану!

– А что же я, меняя позицию, по этой плешине должен ползти? – Лопахин
величественным жестом указал на голую землю, едва покрытую чахлой травкой. – Меня
первой же очередью, как гвоздь по самою шляпку, в землю вобьют, отбивную котлету из
меня сделают. Вот какая людская благодарность бывает: ты его грудью защищаешь от
танков, а он лишний раз лопаткой ковырнуть ленится… Ступай к черту, без тебя выроем,
только предупреждаю заранее: стану командиром, и представления к ордену тогда не