Page 62 - Донские рассказы

– Ничего не скажешь, ловко ты его долбанул, Петр Федотович! – восторженно
проговорил Сашка, чуть ли не впервые за все время совместной службы величая
Лопахина по отчеству.
Лопахин трясущимися руками торопливо свернул папироску, усталый и какой-то
обмякший, сел на дно окопа, несколько раз подряд жадно затянулся.
– Думал, что уйдет проклятый! – сказал он уже спокойнее, но от волнения все еще
замедляя речь. – Завалил бы за бугор, ну а там черт его знает – то ли упал он, то ли
добрался до своего логова. А это – дело надежное: стукнулся о землю и гори на доброе
здоровье…

Не докурив папиросы, он поднялся и с минуту удовлетворенно, молча смотрел на
чадившие вдали обломки сбитого самолета. Остальные три самолета, бомбившие
зенитную батарею, уходили на юг, но над переправой все еще кружили хищно
бомбардировщики, немо хлопали зенитки, рвались бомбы и высоко вздымались радужно
отсвечивавшие на солнце бледно-зеленые столбы воды. Вскоре налет окончился, и
прибежавший связной позвал Лопахина к командиру роты.
Все поле впереди и сзади окопов было, словно язвами, покрыто желтыми, круглыми,
различной величины воронками, окаймленными спекшейся землей. Косые просеки,
проделанные в саду бомбами и загроможденные поваленными расщепленными
деревьями, обнажали ранее сокрытые ветвями стены и крыши хуторских домов, и все
вокруг выглядело теперь необычно: ново, дико и незнакомо. Неподалеку от окопа
Звягинцева зияла крупная воронка, у самого бруствера лежало до половины засыпанное
землей, погнутое и отсвечивавшее рваными металлическими краями хвостовое оперение
небольшой бомбы. Но почти всюду над стрелковыми ячейками уже курился сладкий
махорочный дымок, слышались голоса бойцов, а из пулеметного гнезда, оборудованного
в старой, полуразрушенной силосной яме, доносился чей-то подрагивавший веселый
голос, прерываемый взрывами такого дружного, но приглушенного хохота, что Лопахин,
проходя мимо, улыбнулся, подумал: «Вот чертов народ, какой неистребимый! Бомбили
так, что за малым вверх ногами их не ставили, а утихло – они и ржут, как стоялые
жеребцы…» И сейчас же сам невольно засмеялся, потому что знакомый голос сержанта
Никифорова, высокий, плачущий от смеха, закончил:

– …гляжу, а он раком стоит, головой мотает и спрашивает у меня: «Федя, меня не
убили?..» А глаза у него, ну прямо по кулаку, на лоб вылезли, и пареной репой от него
пахнет… Он со страху-то, видно, того…

Кто-то там, в просторном окопе, смеялся устало и тонко, из последних сил, но
безостановочно, словно его, связанного, усердно щекотали. Лопахин, все еще улыбаясь,
миновал пулеметчиков и, обходя воронки, догоняя связного, сказал:
– Веселый парень этот Никифоров.

– Сейчас кому смех, кому слезы, а кому и вечная память… – мрачно ответил связной,
указывая на разрушенную прямым попаданием ячейку и на красноармейца в залитой
кровью гимнастерке, который шел вдали, пьяно покачиваясь, безвольно опираясь на
руку санитара.
Лейтенант Голощеков встретил Лопахина широкой улыбкой, движением руки пригласил
спуститься в окоп. Пользуясь коротким затишьем, он только что наспех позавтракал.
Голощеков вытер черным от грязи носовым платком рот, лукаво подмигнул:

– Ты его снизил, Лопахин?
– Будто бы я, товарищ лейтенант.

– Чисто сработано. Это у тебя первый в практике?
– Первый.

– Ну, присаживайся, гостем будешь. Так говоришь, первый, но надо думать, не
последний? – пошутил лейтенант, пряча в нишу котелок с недоеденной порцией каши и
доставая оттуда вместительную трофейную флягу.