Page 103 - Собрание рассказов

незаметно. И каждый раз, как я шел на риск, самолет оказывался подо мной — это Роджерс
меня страховал креном, будто знал мои мысли наперед. Я, понятно, думал, он надо мной
измывается. Я все на него оглядывался и кричал:
— Ну что ж ты, я ведь у тебя в руках! Что, кишка тонка?
Похоже, я тогда был не в себе. А иначе этого не поймешь: как вспомню — мы с ним
наверху, орем друг на друга, внизу жучки эти бесчисленные следят за нами, ждут гвоздя
нашей программы — мертвую петлю. Он-то меня слышал, а я его нет; видел только как
движутся его губы.
— Ну что ж ты, — ору, — качни крылом — и мне конец, понял?
Я не в себе был. Сами знаете как бывает: почуешь — чему быть, того не миновать — и
сам торопишь события. Наверное, и влюбленным и самоубийцам такое знакомо. Вот я ему и
ору:
— Хочешь меня незаметно угробить, так? Ведь если в горизонтальном полете меня
стряхнуть, тогда придраться могут? Ладно, — ору, — начали!
Вернулся я к центроплану и ослабил фалу там, где она идет вокруг подкоса, ухватился
за подкос, оглянулся на Роджерса и подал ему знак.
Я не в себе был. И без передыху орал на него. Не помню, что я там орал. Видно, думал,
что я уже разбился, только сам того не знаю. Расчалки загудели, и я увидел прямо перед
собой землю с цветными точками. Тут расчалки как взвоют, и он дал полный газ, и земля
поползла из-под фюзеляжа. Я подождал, пока она не исчезла из виду, потом горизонт тоже
пополз назад, и теперь я видел только небо. Тут я вытянул один конец троса и швырнул им в
Роджерса, и самолет пошел свечой, и я раскинул руки.
Я не хотел покончить с собой. Я думал не о себе. Я о нем думал. Хотел доказать, что не
один он такой благородный. Подловить его хотел на чем-то, на чем он обязательно срежется,
как он подловил меня. Хребет ему хотел сломать.
Мы уже вышли из мертвой петли, когда он меня потерял. Снова показалась земля и
крохотные пестрые точки на ней, и тут я почувствовал, что центробежная сила ушла и я
падаю. Я сделал полусальто и вместе с самолетом вошел в первый виток плоского штопора.
Я летел лицом к небу, как вдруг меня что-то стукнуло по спине. Из меня и дух вон. На
минуту я, наверное, потерял сознание. А когда опомнился, оказалось, я лежу на взничь на
верхней плоскости, а голова у меня перевешивается через край.
Я откатился далеко, не смог зацепиться коленками за переднюю кромку крыла и уже
чувствовал, как снизу меня обдувает ветер. Я боялся шелохнуться. Знал: стоит мне сесть
против струи винта — и меня снесет назад. По положению хвоста к горизонту я видел, что
мы находимся в пологом пике, видел, как Роджерс встает у себя в кабине, отстегивает
привязной ремень, а повернув чуть голову, мог бы увидеть, как я пролечу при падении мимо
фюзеляжа, ну разве чуть плечом его задену.
И вот лежу я там, снизу меня обдувает ветром, и чувствую — плечи мои повисают над
бездной, позвонки один за другим переползают через край, я считаю их и смотрю, как
Роджерс карабкается вдоль фюзеляжа к передней кабине. Долго я смотрел, как он медленно,
дюйм за дюймом преодолевал встречный поток и брючины его полоскались на ветру. А
немного погодя увидел, как он перекинул ноги в кабину, а потом уж почувствовал, как он
меня хватает.
Был в моей эскадрилье парень. Я его не любил, да и он меня не переваривал. Ну ладно.
Так вот он как-то меня из жуткой передряги спас: у меня за десять миль от линии фронта
заклинило мотор. А сели мы, он и говорит: «Ты не думай, что я спасал тебя. Я воображал,
что беру немца в плен, вот я его и взял». Ох и понес он тогда меня, очки на лоб вздел, руки в
боки, несет меня почем зря, да так спокойненько, будто улыбается. Ну да ладно. Там ведь
каждый на своем «кэмеле». Ты выходишь из строя — плохо дело, он выходит из строя —
тоже нехорошо. Совсем другой коленкор, когда ты на центроплане, а он у ручки управления
сидит, и ему ничего не стоит сбавить обороты на минуту или зависнуть в верхней мертвой
точке.