Page 104 - Собрание рассказов

Но тогда я молодой был. Господи, ведь и я был молодой. Помню ночь на перемирие в
восемнадцатом году — ох, и погонял я тогда по Амьену с задрыгой немцем, которого мы
утром сбили на «альбатросе», — от лягушачьей военной полиции его спасал. Он был
славный парень, а эти паршивые пехотинцы хотели запихнуть его в каталажку, битком
набитую окосевшими поварами и прочей шушерой. Я пожалел парня: так далеко от дома его
занесло, побили их к тому же, и вообще. Молодой я был тогда, это точно.
Все мы были молодые. Помню одного индийца, принц. Оксфорд окончил, ходил в
тюрбане и в щегольской майорской форме, так он говорил, что все, кто войну прошел,
мертвецы. «Все вы мертвецы, — говорил он, — хоть вам это и невдомек. И разница только в
том, что им, — махал он в сторону фронта, — на это наплевать, а вам невдомек». И другое
говорил, что мы еще долго будем дышать, ходячими захоронениями станем, катафалками,
надгробьями и эпитафиями людей, которые умерли 4 августа 1914 года и сами не знают, что
они умерли, так он говорил. Чудила он был, педик. А так тоже славный парень.
Но до тех пор, пока Роджерс в меня не вцепился и я лежал на верхнем крыле этого
«стэндарда» и считал позвонки, муравьиной шеренгой переползавшие через край фюзеляжа,
я еще не был мертвецом. Он в тот вечер пришел на базу попрощаться со мной и принес
письмо от нее — первое, больше я от нее писем не получал. Почерк на нее похож, и мне
почудился запах ее духов и померещилось, будто ее руки меня обнимают. Я разорвал письмо
пополам, не вскрывая, и обрывки наземь бросил. А он поднял их и подал мне.
— Не валяй дурака, — говорит.
Вот и все. У них теперь ребенок, парнишка лет шести. Роджерс мне написал, письмо
его меня догнало через полгода. Я ему крестный. Чудно иметь крестника, который тебя
никогда не видел и которого ты никогда не увидишь, верно?

V

Вот я и говорю Рейнхардту:
— Одного дня вам хватит?
— Минуты хватит, — говорит он. И нажимает звонок.
Входит мисс Уэст. Она славная девчушка. Иной раз мне хочется отвести душу, и мы с
ней ходим обедать в молочную напротив, и я ей рассказываю об ихнем брате, о женщинах.
Хуже никого нет. Сами знаете: вызовут тебя машину демонстрировать, приедешь, а их на
крыльце уже столько, что в машину не влезть, и вот набьются они и давай от магазина к
магазину колесить. Я туда-сюда кручусь, выискиваю место для стоянки, а она и говорит:
«Джон очень хотел, чтоб я посмотрела эту модель. Но я ему так и скажу: глупо покупать
машину, раз ее нигде не поставишь».
Уставятся мне в затылок, и глаза у них блестят — жестко, подозрительно. Бог их знает,
на что они рассчитывали: похоже, думали, машину эту можно, вроде шезлонга, сложить и к
гидранту прислонить. Только, черт меня дери, я б не мог всучить и выпрямителя для волос
вдове негра, погибшего в железнодорожной катастрофе.
И вот входит мисс Уэст, она славная девчушка, только ей кто-то сказал, что я за год
перебывал не то на трех, не то на четырех работах, нигде подолгу не задерживался, и что я
был военным летчиком, вот она пристает ко мне — почему я летать бросил, да почему бы
мне снова в летчики не податься. Теперь ведь самолеты в ход пошли, а автомобилями
торговать не умею, да и ничем другим тоже. Знаете, как женщины приставать умеют: и такие
они участливые, и такие настырные, и рот им не заткнешь — не то что мужчине. И вот
входит она, и Рейнхардт говорит:
— Мистер Моноган нас покидает. Пошлите его к кассиру.
— Благодарствуйте, — говорю, — дарю эти деньги вам — купите себе на них обруч.

ЛИСЬЯ ТРАВЛЯ