Page 109 - Собрание рассказов

из больницы вернешься?» — «Да нет, — отвечаю, — до того, как туда попаду», — а сам руку
в кармане держу. «Пожалуй, и в самом деле убьешь, с тебя станется», — говорит. С тех пор у
нас все нормально. Револьвер я убрал подальше, он ко мне больше не цепляется, и все у нас
нормально.
— Почему ты от него не уйдешь?
— Сам не знаю. Работа хорошая, хоть и живем на колесах. Ей-богу иной раз не знаю,
куда придется ехать завтра — в Тихуану или в Италию, не знаю, смогу утром прочесть газету
или нет, не знаю даже, где сейчас нахожусь. Но он мне подходит, а я — ему.
— Теперь у него есть к кому цепляться, может, потому он и не трогает тебя больше, —
сказал шофер.
— Может, и так. Только она до того, как выйти за него замуж, ни разу в жизни не
сидела на лошади, а он возьми и купи ей эту рыжую кобылу — под цвет ее волос. Мы за
кобылой аж в Кентукки ездили, и обратно он с ней ехал в одном вагоне. Я наотрез отказался:
нет, говорю, увольте, все, что могу, для вас сделаю, но в телячьем вагоне и в пустом не
поеду, а уж с лошадью и подавно. И поехал в спальном. Ей он прс кобылу сказал, когда она
уже в конюшне стояла. «Но я не хочу ездить верхом», — говорит она. «Моя жена должна
ездить верхом, — заявляет он ей. — Ты не у себя в Оклахоме». — «Но я не умею», —
говорит она. А он: «Научись хотя бы сидеть на лошади, пусть люди думают, что ты умеешь
ездить». И стала она ходить к Каллагену учиться на его одрах вместе с детишками и
девицами из варьете, которые готовятся выйти замуж за миллионеров и потому берут уроки
верховой езды. А для нее лошадь была гаже змеи — она в детстве каталась однажды на
карусели верхом на деревянной лошадке и закружилась.
— Откуда тебе все это известно? — спросил шофер.
— Видёл собственными глазами. Мы с ним частенько туда заглядывали — посмотреть,
как она справляется с лошадью. Она-то иной раз и не знала, что мы тут, а может, знала, но не
подавала виду. Вот ездит она и ездит по кругу с детишками и парочкой зигфельдовских
красоток (участниц эстрадных ревю) и на нас не глядит, а Блер стоит, и лицо у него черное,
как тоннель в метро, будто он с самого начала знал, что ей все равно на лошади не ездить,
даже на деревянной, и будто ему и дела до этого нет, с него довольно стоять и смотреть, как
она старается, а все без толку. Наконец даже Каллаген сказал ему, что это дохлый номер.
«Прекрасно, — говорит ей Блер, — Каллаген считает, что тебя, может быть, удастся выучить
сидеть на деревянной лошадке, поэтому я достану подержанную деревянную лошадь,
прибью ее на веранде, и когда мы туда приедем, будешь на ней кататься». «Я уйду к
маме», — говорит она. А он ей: «Сделай одолжение. Мой старик всю жизнь пытался сделать
из меня финансиста, а твоей мамаше это удалось за два месяца».
— Ты же, вроде сказал, у нее есть свои деньги, — заметил шофер. — Почему она их не
брала?
— Чего не знаю, того не знаю. Может, в Нью-Йорке индейские деньги не в ходу. Во
всяком случае, мамаша кого угодно заставит выложить монету, бродвейским кондукторшам
впору у нее поучиться. Иной раз явится обрабатывать Блера еще до завтрака, не дождется
даже, пока я суну его под душ и дам опохмелиться… Да, прибегает она, значит, к своей
мамаше — та живет на Парк-авеню — и…
— Это ты тоже видел собственными глазами? — спросил шофер.
— … и плачет… Что? Нет, не я — горничная, есть у нее такая ирландочка, Берки зовут,
мы с ней, бывало, то в кино сходим, то в ресторанчик. Она-то и рассказала мне об этом
самом парнишке об йельском, о студентике, ее индейском дружке.
— Индейском дружке?
— Ну да, они вместе в школе учились у себя в Оклахоме. Обменялись, как масоны,
кольцами, или чем-то там еще, а потом у ее папаши в курятнике обнаружилась нефть, целых
три фонтана, старик от радости помер, и тогда мамаша увезла дочку в Европу учиться. А
парнишка поступил в Йельский университет, и что ты думаешь он отколол в прошлом году?
Женился на какой-то актриске, которая со своей захудалой труппой забрела в их город… Да,