Page 114 - Собрание рассказов

— Как, один, без собак?
— Один. Собаки, вроде, на вороных жеребцах не скачут. — Оба мула остановились;
пожилой слегка повернул голову к мужчине на кауром жеребце, лицо его было скрыто
полями старой продавленной шляпы. — Она добежала до того конца поля и затаилась под
отвалом — верно, надеялась, что он перескочит канаву, а она тогда вернется по своему
следу. Собак она, видать, не боялась. Она уже так долго их дурачила, что они ей были не
страшны. А вот он ей был страшен. Они за три года хорошо узнали друг друга, как вы,
наверно, знаете свою мать или жену, только у вас ее, вроде, никогда путем не было, жены-то.
В общем, она сидела под отвалом в кустах вереска, и он знал, что она там, и поскакал к ней
напрямик через поле, даже отдышаться не дал. Вы, наверно, его видели, он несся к ней
напрямик через поле, будто видел ее так же хорошо, как чуял. Лиса, как спряталась, обманув
собак, так и сидела. Она еще не успела отдышаться, а тут снова надо бежать, а она уже
совсем выбилась из сил, выбраться из кустов и бежать дальше не могла. Он подскакал к
канаве и перемахнул на ту сторону, как она и рассчитывала. Только сама-то она все еще
сидела в кустах, а он, когда переносился через канаву, глянул вниз и увидел лису и прямо на
лету соскочил с лошади и свалился к ней, в вереск. И тогда… может, она вильнула сначала в
сторону, не знаю. Он говорит, она крутнулась и прыг ему прямо в лицо, а он сшиб ее
кулаком на землю и затоптал сапогами насмерть. Собаки к ним еще не поспели. Но он
управился с ней и без собак. — Пожилой умолк и с минуту еще сидел молча на своем
старом, безропотном муле — убого одетый, медлительный, лицо в тени шляпы. — Что ж,
поеду, — наконец сказал он. — А то со вчерашнего дня крошки хлеба во рту не было. До
свидания. — Он тронул своего мула, мул юноши потянулся за ним следом. Назад пожилой
не оглянулся.
Зато оглянулся юноша. Оглянулся и посмотрел на мужчину на кауром жеребце, с
тлеющей в руке сигаретой, от которой в безветренный солнечный воздух поднимался
высокий, легкий столбик дыма, посмотрел на женщину на рыжей кобыле, которая сидела,
подняв руки к своим горящим на солнце волосам и что-то с ними делала, посмотрел,
переносясь, пытаясь перенестись, как это свойственно юности, через разделявшее их
расстояние к ней, далекой, недостижимой женщине, пытаясь преодолеть тщетный, немой
порыв отчаяния, которое у юных бывает так похоже на ярость: ярость — оттого, что
мужчина потерял женщину, отчаяние — потому что на этой неизбывной горестной земле
мужчина обречен нести ей гибель.
— Она плакала, — сказал юноша и грязно, бессмысленно выругался.
— Ну, ну, — сказал пожилой, не оборачиваясь. — Поехали. Пока доберемся, небось уж
завтрак будет готов.

ПЕНСИЛЬВАНСКИЙ ВОКЗАЛ

I

Они словно принесли с собой запах снега, который валил на Седьмой авеню. А может
быть, запах этот принесли другие, те, что зашли раньше, накопив его в легких, и дыхание их
наводнило все пространство под арками стылым туманом, неистребимой, затхлой мутью,
которая могла бы, казалось, пронизать насквозь саму бесконечность. От холода сомкнутые
ряды освещенных витрин недвижно и бессонно блестели, как блестят глаза у людей, когда
они злоупотребляют крепчайшим кофе и бодрствуют ночь напролет у гроба чужого им
человека.
В сводчатом зале, где люди выглядели крохотными и суетились, как муравьи, запах и
ощущение снега не исчезали, а лишь поднимались высоко вверх, под своды, утвержденные
на стальных балках, и вдобавок к этому примешивались затхлость, и зловоние, и
докучливый, неумолчный ропот, словно голоса паломников растекались по беспредельной
пустыне, словно еще звучали голоса всех пассажиров, какие когда-либо плутали здесь,