Page 138 - Собрание рассказов

сидел и ждал — неподвижно, не дыша, держа на весу утешительницу-книгу. Он услышал
голос Эми:
— Это я, мама.
Она сказала «мама», — подумал он, все еще не двигаясь. — Она снова назвала ее
«мама». Он пошевелился, аккуратно положил книгу, отметив место, где читает, но шел он
теперь свободно, не пытаясь приглушить шаги, а открыв дверь, увидел, как Эми появилась
из комнаты миссис Бойд. И вот Эми поднимается по лестнице, она тоже идет свободно, и ее
острые каблучки неестественно громко и резко стучат в доме, скованном ночною тишиной.
Она кралась в чулках, но когда мать ее окликнула, снова надела туфли, подумал он. Она не
спеша поднималась и еще не видела Говарда, в полутьме лестницы лицо ее казалось
лепестком на фоне мехового воротника, оно излучало розово-хрустальный аромат морозной
ночи, из которой она только что возникла. Потом она увидела его на верхней площадке.
Лишь на секунду, на мгновение остановилась как вкопанная, но тут же двинулась снова —
словно просто споткнулась — и, проходя мимо него (он стоял в стороне), переступая порог
спальни, сказала:
— Что, очень поздно? Я была у Россов. Они высадили меня на углу: понимаешь,
потеряла в клубе ключи от зажигания. Может быть, ее разбудил шум машины?
— Нет, она не спала. Ее разбудил телефон.
Не снимая шубки, она подошла к камину и протянула к огню руки; казалось, она не
слышит Говарда, лицо ее в отблесках камина было розово, и от нее шел все тот же запах
холода, летучий морозный аромат.
— Да. Свет у нее был уже включен. Не успела я открыть входную дверь, как поняла,
что мы попались. Даже порог не успела переступить, а она зовет: «Эми!», тут я
откликнулась: «Это я, мама», а она: «Войди, пожалуйста», и вижу — лежит, глаза эти без
зрачков, волосы — будто кто выдернул клок старой ваты, — лежит и говорит: «Ты
понимаешь, конечно, что тебе придется покинуть этот дом сейчас же. Спокойной ночи».
— Да, — сказал он. — Она не спит с половины первого. Я убеждал ее, что ты уже в
постели, и надеялся, что все сойдет.
— Значит, она всю ночь не спала?
— Да. Ее разбудил телефон — я ведь говорил. Примерно в половине первого.
Она взглянула на него через свое меховое плечо — руки по-прежнему протянуты к
огню, лицо розовое, глаза блестящие и вместе сонные, как у сытой, удовлетворенной
женщины, — взглянула рассеянно-сочувствующим взглядом сообщницы.
— Телефон? Сюда звонили? В половине первого? Что за идиотизм. Ну да ладно.
Теперь она повернулась к нему, словно только и ждала, пока согреется, из-под
распахнутой богатой шубки мягко поблескивало платье; было в ней теперь что-то
действительно прекрасное — не в лице, в точности такие лица глядят каждый месяц с
обложек тысячи журналов, и не в фигуре, — подчеркнуто средней, подчеркнуто
общераспространенной фигуре, как на километрах целлулоидной пленки, превращающей
повсюду в стране женское тело в этот стандарт; нет, в чем-то чисто женском, в той исконной,
старой, как мир, манере, первозданно-самоуверенной и лишенной жалости в том, как она
подошла к нему, протянув руки.
— Да! Но, по-моему, это к счастью! — сказала она, обняв его и отодвинувшись, чтобы
разглядеть; ее лицо светилось торжеством; морозный аромат сменился теплым женским
запахом.
— Она сказала — сейчас же. Сейчас. Значит, мы можем уйти. Вот видишь? Видишь?
Мы можем сейчас уйти. Отдай ей деньги, пусть ей останется все. Как-нибудь устроимся. Ты
найдешь работу; мне все равно, как и где придется жить. Теперь тебе можно уйти от нее. Она
сама — как это ты называешь? — сама разрешила твои узы. Вот только ключ от машины я
потеряла. Ну ладно. Мы можем и пешком. Да, пешком, и ничего у нее не возьмем, с пустыми
руками. Так же, как пришли сюда.
— Сейчас? — спросил он. — Сегодня ночью?