Page 19 - Собрание рассказов

всем этим зазвучал совсем не стариковский голос:
— Погиб за родину! У него не было родины. И у меня нет. Его родина и моя была
разорена, осквернена, уничтожена восемьдесят лет назад, еще до моего рождения. Его
праотцы сражались за нее и гибли, хотя то, за что они сражались и что утратили, было всего
мечтой. А у него и мечты не было. Он погиб за мираж. Защищая интересы ростовщиков,
глупых и алчных политиканов, во славу и процветание организованного рабства.
— Плачьте, — повторила мама, — плачьте.
— Выборные слуги народа, дрожащие за свои синекуры! Обманутые демагогами
рабочие, покорные этим же демагогам. Стыд? Скорбь? Может ли стыдиться и скорбеть
трусость, алчность и добровольное рабство?
— Всем людям может быть стыдно, — сказала мама. — Все люди могут быть храбры,
честны, готовы на жертвы. И все могут скорбеть. Нужно только время, и в конце концов они
научатся и поймут. Цена этому — еще большая скорбь, чем ваша и моя; и будет еще много
скорби. Но конец наступит.
— Когда? Когда всех молодых перебьют? Ради чего тогда жить?
— Знаю, — сказала мама, — знаю. И наш Пит был очень молод. Не ему умирать.
И вот я увидел, что руки у них разомкнуты; де Спейн опять стоит выпрямившись, а не
нужный больше пистолет — в руке у мамы; на секунду мне показалось, что она хочет
раскрыть сумку и вынуть полотенце. Но она положила пистолет обратно на стол и шагнула к
майору, вынула из его нагрудного кармана носовой платок, вложила ему в руку и отступила
назад.
— Ну вот, — сказала она, — плачьте. Не о нем, о нас, стариках, которые не понимают,
зачем все это. Как зовут вашего негра?
Де Спейн не ответил. И не поднес платка к лицу. Он просто стоял и держал его в руке,
точно не почувствовал, что ему что-то дали, или не понял, что это.
— О нас, стариках, — повторил он. — Вы смирились. Вы живете с этим уже три
месяца. И вы уже знаете. А у меня это случилось вчера. Научите меня.
— Я не знаю, — сказала мама. — Может быть, женщинам и не надо знать, ради чего их
сыновья погибают в сражениях; может, им дано только скорбеть. Но мой сын знал, ради
чего. Мой брат ушел воевать, когда я была девочкой, и мать тоже не знала, ради чего, а он
знал. Мой дед тоже был на войне, и его мать, наверное, тоже не понимала. А мой сын
понимал, зачем он идет, знал, что я знаю, что он понимает, хотя сама не понимаю; и еще он
знал, что вот этот ребенок и я — мы оба знаем: ему не вернуться. Но он-то понимал, зачем
идет, а я не понимаю, не могу понять и никогда не смогу. Так что все, наверное, правильно,
даже если я и не понимаю. Ведь все, что в нем было, вложили мы с отцом. Как зовут вашего
негра?
И тогда он сказал. И негр, значит, был где-то рядом, хотя, когда он вошел, майор де
Спейн уже стоял спиной к двери. И он не обернулся. Просто указал рукой на стол, той, в
которую мама вложила платок; и негр пошел к столу: шаги у него были тихие, кошачьи; ни
секунды не медля, ни на кого не глядя, мне показалось, даже не дойдя до стола, он повернул
и пошел обратно; легкий взмах черной руки в белом рукаве и пистолет исчез; я даже не
заметил, как он взял его; и когда он шел мимо меня к двери, я смотрел на него во все глаза,
но так и не понял, куда он дел пистолет. Мама дважды позвала меня, пока я очнулся.
— Идем, — сказала она.
— Подождите, — сказал майор де Спейн.
Он снова повернулся к нам лицом.
— Что вы с отцом вложили в него? Вы должны знать.
— Знаю только, что это родилось давно, пришло к нам издалека. И, видно, замешано
было на крепких дрожжах, потому что крепости хватило на внуков и правнуков. Значит, все
правильно, раз Пит ради этого пошел умирать по собственной воле. Идем, — снова сказала
она.
— Подождите, — сказал де Спейн. — Подождите. Откуда вы приехали?