Page 21 - Собрание рассказов

палили из пистолетов, неслись во весь опор кони, чудилось — сейчас беглеца настигнут, но
нет, он уходил, конечно; а в следующую субботу опять погоня и в следующую, а всю неделю
мы с Питом мечтаем: он о пистолете с рукояткой, выложенной перламутром, а я — о
караковом жеребце героя. Однажды мама решила взять с собой деда. Дед сидел между
мамой и мной и сразу заснул; он был такой старый, что не храпел, а спал тихо-тихо, пока на
экран не вылетела конница; появлялась она всегда в одно время — по субботам можно было
ставить по ней часы; кони мчались по склону горы, свернули, понеслись по ущелью, еще
миг, и они ринутся в зал и поскачут среди белеющих в темноте лиц, как початки на
кукурузном поле. И дед проснулся. Он весь напрягся и замер. Даже я ощутил, как он
напрягся. Потом он сказал: «Конница!» Потом вскочил на ноги. «Форрест! — закричал
он. — Бедфорд Форрест! Прочь с дороги! Прочь!» — и стал пробираться между рядами,
хватаясь за что и за кого попало. Наконец он вырвался и бросился к выходу, вопя на ходу:
«Форрест! Форрест! Это он! Прочь с дороги!» Мы побежали за ним, но дед был уже на
улице, ослепленный светом, не досмотрев половины фильма. Он жмурился и дрожал, а Пит,
упершись руками в стену, как будто ему вдруг стало плохо, хохотал до упаду; отец тряс деда
за локоть и говорил: «Старый дурень! Вот старый дурень!», пока мама не велела ему
замолчать. Почти на руках мы потащили его в переулок, где был привязан наш фургон, и
усадили его; мама села рядом, взяла его руку в свою и держала, покуда он не перестал
дрожать.
— Принеси ему пива, — сказала она отцу.
— Еще пива ему! — сказал отец. — Старый дурень, выставил себя на посмешище
перед всем городом.
— Иди и принеси ему пива! — сказала мама. — Он будет сидеть здесь в своем фургоне
и пить пиво. Скорее!
И отец принес, мама взяла бутылку и держала, пока рука деда не ухватила ее покрепче;
вот он сделал хороший глоток, почти перестал дрожать и выдохнул: «А-ах!», снова глотнул,
выпростал руку из маминой, совсем перестал дрожать и начал пить мелкими глотками,
приговаривая: «Ха!» Остановился, опять немного отпил, опять хакнул; на бутылку он не
глядел, а озирался по сторонам, и глаза его, когда он мигал, поблескивали.
— Сами вы дурни! — закричала мама на отца, на Пита и на меня. — Ни от кого он не
убегал! Он бежал впереди всех, крича всем этим болванам, чтобы они береглись, потому что
наступали люди, лучшие, чем они, и даже семьдесят пять лет спустя все еще могучие, все
еще опасные.
Я тоже их знал. Видел их, хотя за всю жизнь не уезжал из Французовой Балки дальше,
чем на расстояние полдня пути. Это как небесный свод, на котором тихо догорают
лучи-спицы. Как будто тонкие нити протянулись из крохотного поселка, который даже не
обозначен на карте и не больше двухсот человек знают, что называется он Французова Балка,
и еще столько же — что у него вообще есть название; протянулись по всей земле к большим
городам и маленьким деревушкам, которые так полюбились людям, в них живущим, — и
тем, кто умеет рисовать с них картины и кто не умеет; к мирным уютным местечкам, когда
мира в них не было; к далекому прошлому, к подвигам, возвратившим мир; к людям,
шедшим на подвиги; они все вынесли и выстояли, сражались, терпели поражение и снова
сражались, не зная, что их дело проиграно; они покоряли горы, проходили прерии и
пустыни, и вместе с ними росла, раздавалась вширь страна. Я знал их: все еще могучие
семьдесят пять лет спустя, и дважды семьдесят пять, и во все грядущие годы: все еще
могучие, все еще опасные, рвущиеся на запад, восток, север, юг; и вот все, за что они
сражались и ради чего гибли, слилось в одно слово, прогремевшее, как гром. Это слово —
Америка, и оно объяло всю эту землю.

Из сборника «Городок»