Page 18 - Собрание рассказов

туда гуфли, ботинки, носки, и мы вышли на дорогу — утро было солнечное, жаркое, — и
стали ждать у почтового ящика, когда придет автобус.
Это был школьный автобус, я в нем ездил всю прошлую зиму в школу во Французову
Балку, Пит тоже ездил в нем каждый день утром и вечером, пока учился, но сегодня автобус
шел в другую сторону, в Джефферсон; он ходил туда только по субботам; его было далеко
видно на прямом, уходящем к горизонту шоссе, у почтовых ящиков он останавливался и
забирал ожидавших его людей. Вот и наша очередь. Мама дала Солону Куику пятьдесят
центов — он сам построил этот автобус, сам водил его и был его единственным хозяином, —
мы сели, и автобус покатил дальше; скоро уже не стало места для тех, кто голосовал у
почтовых ящиков, и он помчался на полной скорости: вот уже осталось двадцать пять миль,
десять, пять, одна; дорога последний раз взмыла вверх, начался асфальт, автобус
остановился; мы с мамой вышли и сели на край тротуара; мама открыла сумку, вынула
туфли, ботинки, бутылку с водой, мы вымыли ноги, обулись, и мама опять спрятала бутылку
и полотенце.
Потом мы долго шли вдоль чугунной ограды, такой длинной, как будто за ней тянулось
хлопковое поле, свернули во двор таких размеров, что ни одной ферме в наших краях с ним
не сравниться, и пошли по мощеной аллее, широкой и гладкой — не чета нашим улочкам во
Французовой Балке, — к огромному дому, который показался мне больше ратуши,
поднялись по ступеням между колоннами, пересекли веранду, которая запросто могла
вместить весь наш дом с пристройками и террасками, и постучали в дверь. И вот уже все
равно, как начищены наши башмаки. Раскрылась дверь, сверкнули на секунду белки глаз
слуги-негра, мелькнула в глубине холла его белая куртка, а ступал он неслышно,
по-кошачьи, и тотчас исчез, предоставив нам самим решать, какую толкнуть дверь. И мы не
ошиблись и вошли в гостиную богача, которую могла описать любая женщина во
Французовой Балке — и наверное во всем округе — до мельчайших подробностей, но
которую не видел ни один мужчина, даже те, что приходили с просьбой отсрочить вексель в
воскресенье или в будний вечер, когда де Спейн возвращался из банка домой: огромная
люстра под потолком, точь-в-точь наша лохань, полная колотого льда; в углу позолоченная
арфа — такая большая, что в двери амбара и то вряд ли пролезет; зеркало, в которое мог
глядеться мужчина верхом на муле, а посредине стол, убранный как гроб, на нем флаг
Конфедерации, фотография сына майора, раскрытая коробочка с медалью, поверх флага
синеватый пистолет-автомат; в изголовье стоял сам майор де Спейн в шляпе; мама назвала
себя, он будто не слышал или не сразу понял, кто мы; на самом деле он не был майором, его
просто так называли, майором был его отец в той давней войне Юга и Севера, а он был
банкир, такой богатый и такой важный, что, по словам отца, распоряжался назначением
губернаторов и сенаторов даже в Миссисипи, и такой старый, ну просто не верилось, что его
сыну было двадцать три, и выражение лица у него было сейчас, какое у стариков не бывает.
— А-а, — произнес он наконец, — теперь я вспомнил. Вам тоже было сказано: пусть
ваш сын прольет кровь на алтарь глупости и бездарности. Что вам нужно?
— Ничего, — ответила мама. Она ни секунды не задержалась в дверях. Пошла прямо к
столу. — Нам ничего не нужно, и мы ничего не принесли вам, потому что у нас ничего нет.
— Неправда, — возразил он. — У вас есть еще один сын. А нужен вам совет, данный
мне: ступайте и молитесь. Не за погибшего, а за того, кто остался, чтобы когда-нибудь,
что-нибудь, как-нибудь уберегло вам его.
Мама даже на него не взглянула. Она просто прошла всю огромную, с наш амбар
комнату, точь-в-точь как шла домой, оставив у изгороди на краю поля судки с едой: мы с
отцом не могли отлучиться с поля ни на секунду: земля в весеннюю страду не ждет.
— Мой совет проще, — сказала мама. — Плачьте.
Она остановилась у стола, но рука, продолжая двигаться, метнулась легко и ловко,
майор успел только схватить запястье, и две руки сомкнулись на большом синеватом
пистолете между маленькой железной медалью на пестрой ленте и фотографией на старом
полотнище флага, который многие и в глаза не видели, а кто и увидел, не узнал бы; и над