Page 7 - Собрание рассказов

Куика на полсобаки. Все же и она сгорела — но опять-таки не спеша, а просто разом —
точно грянула ввысь, к звездам и дальним темным просторам. И остался только папа на
земле, мокрый, остолбенелый, и мы вокруг него, и Уитфилд, как всегда, в крахмальной
рубашке, в черных брюках и шляпе; он так и стоял в шляпе, словно слишком долго бился за
спасение тех, кого, по правде говоря, и создавать не стоило, — от вечной кары, которой они
даже избежать не хотели, — чтобы затруднять себя сниманием шляпы в чьем бы то ни было
присутствии. Он стоял и оглядывал нас из-под шляпы; теперь мы все были здесь — все, кто
принадлежал к этой церкви и пользовался ею, когда рождался, женился, умирал, — и мы, и
Армстиды, и Таллы, и Букрайт, и Куик, и Сноупс.
— Я ошибся, — сказал Уитфилд. — Я сказал вам, что завтра мы соберемся здесь,
чтобы перекрыть церковь. Завтра мы соберемся здесь, чтобы ее строить.
— Конечно, нам нужна церковь, — сказал папа. — У нас должна быть церковь. И
должна быть поскорее. Но кое-кто из нас уже отдал ей день на этой неделе — в ущерб своим
личным делам. Это правильно и справедливо, и мы отдадим больше, притом с радостью. Но
я не поверю, чтобы Господь…
Уитфилд не перебил его. Не пошевелился даже. Он просто стоял — и когда папа
выдохся сам и смолк, сидя на земле и стараясь не смотреть на маму, — только тогда
Уитфилд раскрыл рот.
— Без тебя, — сказал он. — Поджигатель.
— Поджигатель? — сказал папа.
— Да, — сказал Уитфилд. — Если есть такое дело, которым ты можешь заняться, не
причинив пожара и потопа, не сея гибели и разрушения вокруг себя, — займись им. Но к
этому храму пальцем не смей прикоснуться, покуда не докажешь нам снова, что наделен
человеческим разумом и способностями. — Он опять оглядел нас.
— Талл, Сноупс и Армстид уже обещали завтрашний день. Насколько я понял, Куик
тоже собирался еще полдня…
— Я могу и целый день, — сказал Солон.
— Я могу до конца недели, — сказал Гомер.
— У меня тоже не горит, — сказал Сноупс.
— Что ж, для начала этого хватит, — сказал Уитфилд. — Уже поздно. Пойдемте по
домам.
Он ушел первым. И ни разу не оглянулся — ни на церковь, ни на нас. Он подошел к
своей старой кобыле, влез на нее, медлительный, негнущийся, могучий, и уехал, и мы тоже
разошлись, кто куда. А я оглянулся. От нее осталась одна скорлупа, с красной, тлеющей
сердцевиной, и я, временами ее ненавидевший, временами страшившийся, должен был бы
радоваться. Но было в ней что-то, чего не тронул даже пожар. Может, только это в ней и
было — стойкость, нерушимость — то, что старик затевал отстроить ее, когда стены еще
излучали жар, а потом спокойно повернулся спиной и ушел, зная, что люди, которым нечего
отдать ей, кроме своего труда, придут сюда завтра чуть свет — и послезавтра, и после-
послезавтра — столько раз, сколько нужно, отдадут свой труд и отстроят ее заново. Так что
она и не сгорела вовсе — ей нипочем какой-то пожар или наводнение, как нипочем он старой
ризе Уитфилда. Мы вернулись домой. Мать уходила впопыхах, поэтому лампа еще горела, и
мы могли, наконец, разглядеть папу, который до сих пор оставлял лужицу там, где стоял;
бочка рассекла ему затылок, и до пояса он был залит водой, закрашенной кровью.
— Сними с себя мокрое, — сказала мама.
— А, может, я не желаю снимать, — сказал папа. — Мне при свидетелях объявили, что
я недостоин сотрудничать с белыми людьми, и я при свидетелях объявляю этим же самым
белым людям и методистам (сторонникам методистской церкви ), чтобы они не пытались
сотрудничать со мной, или пусть на себя пеняют.
Но мама его даже не слушала. Когда она вернулась с тазом воды, полотенцем и мазью,
папа был уже в ночной рубашке.
— И этого мне не нужно, — сказал он. — Если моя голова не стоила того, чтобы