Page 8 - Собрание рассказов

расколоться, она не стоит того, чтобы ее латали. — Но мама и это пропустила мимо ушей.
Она промыла ему голову, вытерла, перевязала и опять ушла, а папа улегся в постель.
— Подай мне табакерку, уйди и не толкись тут больше, — сказал он.
Но раньше, чем я успел выполнить приказание, вернулась мама. Со стаканом горячего
пунша подошла к кровати и стала над папой; тогда он повернул голову и посмотрел на
стакан.
— А это еще что? — спросил он.
Но мама молчала, и тогда он сел на кровати, протяжно и прерывисто вздохнул — нам
обоим было слышно, — а еще через минуту протянул за стаканом руку, посидел, вздыхая, со
стаканом, потом сделал глоток.
— Если он и остальные прочие думают, что не позволят мне строить свою собственную
церковь, как человеку, — пусть только попробуют, ей-богу. — Он опять глотнул из стакана.
Потом приложился как следует.
— Поджигатель, — сказал он. — Человеко-часы. Собако-часы. А теперь еще
поджигатель. Ей-богу. Ну и денек!

ДВА СОЛДАТА

Мы с Питом все ходили к старику Килигрю — чтобы слушать радио. Дождемся,
бывало, после ужина стемнеет, и стоим под окнами, и слышно, потому что у Килигрю
жена-то глухая — он запустит свое радио на полную катушку, и пожалуйста, слушай, даже
если окна закрыты.
А в тот вечер я говорю: «Где был пир храбрых? В Японии?» А Пит говорит: «Молчи».
Ну вот, мы стоим там, холодно, — слушаем, как этот парень по радио говорит, только я
никак не пойму, о чем это он.
Потом парень сказал: «Передача окончена» — и мы пошли домой, и Пит разобъяснил
мне, что к чему. Ему-то уже чуть не двадцать, он школу кончил прошлый июнь и до черта
всего знает, и про Пирл-Харбор, порт такой, и как японцы на него бомбы бросают, а там
вокруг вода.
— Это как вокруг Оксфорда? — спрашиваю. — Водохранилище?
— Не, — отвечает, — больше. Тихий океан.
Тут мы домой пришли. Мама и отец уже спали, и мы тоже легли, а я все не понимал,
где это, и Пит сказал опять: «Тихий океан».
— Что с тобой? — спрашивает. — Тебе скоро девять сравняется. В школе с сентября.
Ты что ж, ничего не выучил?
— Так мы, небось, тихие океаны еще не проходили, — говорю.
Мы все еще сеяли вику, а надо было давно уж с ней разделаться, к пятнадцатому
ноября — это отец запаздывал; да он и всегда так, сколько мы с Питом его знали. А еще надо
было дров запасти, но каждый вечер мы идем, бывало, к старику Килигрю и стоим на холоде,
и слушаем его радио, и возвращаемся домой, и ложимся спать, и Пит рассказывает, что к
чему. Это он сперва рассказывал. А потом перестал. Вроде, он не хочет об этом говорить
больше. Скажет: «Отстань, спать хочу», — а сам и не спит вовсе.
Вот он лежит там — куда тише, чем если б спал, а мне все кажется (так он молчит), что
он на меня сердится; да нет, я знал: он и не думал обо мне; или его что беспокоит — так нет,
и не это: ему сроду не о чем было беспокоиться. Он никогда не опаздывал, не то что отец:
отстанет от всех и останется один. Отец выделил ему десять акров, когда Пит кончил школу,
а я и Пит, мы думали, он здорово был рад хоть от этих отделаться, от десяти, хоть их с плеч
долой, и Пит засевал их, и вспахивал, и под озимь готовил… — значит и не это. А что-то
было, точно. Только к старику Килигрю мы как раньше ходили и слушали его радио, про
японцев, как они уже на Филиппины полезли, а генерал Макартур их не пускал. И потом мы
шли домой и ложились спать, и Пит мне ничего не рассказывал, даже разговаривать со мной
не хотел. Ляжет в кровать, притаится, как в засаде, а я дотронусь до него — он как мертвый,