Page 10 - Собрание рассказов

вас, на мой век, по крайней мере. А с хозяйством как? Я, может, и совсем зашьюсь без
помощника, ты как думаешь?
— Ты, сколько я помню, всегда зашивался, — говорит Пит. — А я должен идти. И
пойду.
— И пойдет, — говорю. — Раз надо. Японцы, они…
— Ты-то хоть придержи язык, — мама на меня, а сама плачет, — с тобой не
разговаривают. Дров бы охапку принес, твоя забота.
Ну, принес я дров. А назавтра мы все трое заготовляли дрова и до вечера вкалывали,
чтобы много наготовить, — мне Пит объяснил, что, мол, надо побольше, а то отец увидит у
стенки полено, которое мама еще не успела сунуть в печку, и считает, что дров у нас целая
куча. А мама собирала Пита на войну. Она штопала и стирала, и готовила еду, а вечером мы
с Питом лежали и слушали, как она собирает его и плачет, и тогда Пит встал и пошел к ней
на кухню, и я слышал их голоса, а потом один мамин: «Ну, надо, я и говорю: иди, раз надо, а
я все равно не понимаю и не пойму». Тут Пит вернулся и лег и лежал на спине, как мертвый,
а потом и говорит, да только не мне и никому, а так: «Я должен идти. Должен, и все».
— Конечно, должен, — говорю. — Японцы, они…
А он повернулся на бок — рывком, будто у него шея не ворочается, и смотрит на меня
в темноте.
— Хоть с тобой-то обошлось, — говорит. — Я думал, с тобой намучаешься хуже, чем с
ними.
— Что ж, ничего не попишешь, — отвечаю. — А вот, может, годика через два-три и я к
тебе приеду, и мы тогда вместе будем, ладно?
— Надеюсь, что нет, — сказал Пит. — Люди на войну не для веселья едут. Мать
оставят — и едут; а она плачет. Думаешь, это кому-нибудь весело?
— А тогда зачем же ты едешь? — говорю.
— Я должен. Просто должен. А теперь — спи. Мне с первым автобусом ехать, спи.
— Ладно, — отвечаю. — Только Мемфис, слышно, здоровый город. Ты армию-то как
найдешь, где она?
— Спрошу кого-нибудь, где в армию вступают, а ты спи.
— Так и спросишь? Где в армию вступают?
— Ну да, — говорит Пит. — Он опять лег на спину. — А ты теперь помолчи, и
давай-ка спать.
Стали мы спать. А наутро при лампе завтракали, потому что автобус в шесть часов
проходит. Мама не плакала. У ней только грустное такое лицо было, когда она на стол
накрывала; и все суетилась. Потом дособирала Пита, — он-то и вовсе ничего с собой брать
не хотел, но мама сказала, что приличные люди никуда не ездят, хоть и на войну, без смены
белья да вещевого мешка. Она положила жареного цыпленка да сухого печенья в коробку от
ботинок, да Библию, и тут пришло время выходить. Мы не знали, что мама с ним тут и
распрощается. А она просто принесла питову шапку и пальто, и вовсе она не плакала, только
положила руки ему на плечи, и стоит, и смотрит на него, смотрит, будто застыла, — так вот и
Пит на меня смотрел из кровати, как железный весь, голову даже не мог повернуть, — это
когда он сказал, что со мной «обошлось». А мама сказала: «По мне, так пусть бы они всю
страну позавоевали и жили бы тут, сколько влезет — если бы они меня и семью мою не
трогали». — Потом она сказала: «Не забывай никогда, кто ты такой. Ты не богач, никто о
тебе и не слышал за Французовой Балкой. Но твой род не хуже любого другого — никогда
ты этого не забывай».
Она поцеловала Пита, и мы вышли из дому, и отец нес Питов мешок, а Пит — хочешь
не хочешь — шел так. Все еще не развиднелось, и мы стояли на шоссе у нашей калитки и
ждали. Потом засветились фары автобуса, и я смотрел на него, пока он подъезжал, и Пит
поднял руку, и уже было светло, а я и не заметил, как начался рассвет. Мы с Питом думали,
что отец сморозит глупость, вроде вчерашней, когда он ляпнул, что, мол, дядя Мэрш,
раненный во Франции, и отец в Техасе в восемнадцатом году достаточно навоевали для