Page 83 - Собрание рассказов

жив, а потому, что он был Иккемотуббе. И он закончил, и Ночная Сова пересчитал кости,
женщины поставили на стол жареного поросенка, Иккемотуббе с Давидом Хоггенбеком
перешли к хвосту поросенка, посмотрели друг на друга поверх него, и Ночная Сова даже дал
команду начинать, перед тем. как дал команду остановиться.
— Воды, — сказал Иккемотуббе. Мой отец подал ему тыкву, и он даже сделал глоток.
Но вода вернулась, как будто налетела на что-то в глотке и отскочила назад, а Иккемотуббе
поставил тыкву и, закрыв потупленное лицо подолом рубашки, повернулся и пошел прочь, и
Народ расступился, чтобы дать ему дорогу.
И в тот день они уже не искали укромного уголка в лесу. Они стояли в доме
Иккемотуббе, а мой отец и другие тихо стояли позади. Отец рассказывал, что Иккемотуббе
уже не улыбался.
— Вчера я был прав, — сказал он. — Раз уж я должен проиграть тебе, надо было на
ножах. Понимаешь, — сказал он, и отец говорил, что он опять улыбнулся, как под конец
трудного бега, когда парни знали, что он будет бежать дальше не потому, что он еще жив, а
потому что он Иккемотуббе, — понимаешь, хотя я проиграл, я не могу примириться.
— Ты проиграл еще до того, как мы начали, — сказал Давид Хоггенбек. — Это нам
обоим было ясно.
— Да, — сказал Иккемотуббе. — Но я это сам предложил.
— Значит, что ты теперь предлагаешь? — сказал Давид Хоггенбек. И отец рассказывал,
что в эту минуту они любили Давида Хоггенбека, как любили Иккемотуббе; что они любили
обоих в ту минуту, когда Иккемотуббе стоял перед Давидом Хоггенбеком с улыбкой на лице,
положив правую ладонь на грудь Давида Хоггенбека, потому что в те времена еще были на
свете мужчины.
— Тогда еще раз и больше — ни разу, — сказал Иккемотуббе. — Пещера. — Потом он
и Давид Хоггенбек разделись, и мой отец и другие намазали им тело и волосы медвежьим
салом, смешанным с мятой, — на этот раз не только для быстроты, но и для выносливости,
потому что Пещера была в ста тридцати милях, в стране старого Давида Колберта, — черная
дыра в горе, куда не ступала лапа дикого зверя, и ни одну собаку палкой нельзя было
загнать, куда отправлялись мальчики с Плантации, чтобы пролежать там первую
Ночь-без-Костра и доказать свое мужество, право называться мужчинами, ибо в Народе
издревле было известно, что от шепота или резкого движения, всколыхнувшего воздух,
потолок обрушивается глыбами, и поэтому все верили, что даже от не очень сильного
движения или звука, или даже просто так, вся гора может рухнуть на Пещеру. Потом
Иккемотуббе достал из сундука два пистолета, вынул из них заряды и зарядил снова.
— Кто добежит до Пещеры первым, может войти и выстрелить из пистолета, — сказал
он. — Если он выйдет оттуда, он победил.
— А если он не выйдет оттуда? — спросил Давид Хоггенбек.
— Тогда ты победил, — сказал Иккемотуббе.
— Или ты, — сказал Давид Хоггенбек.
И отец рассказывал, что тогда Иккемотуббе опять улыбнулся Давиду Хоггенбеку.
— Или я, — сказал он. — Хотя, помнится, я говорил тебе вчера, что такая победа —
для меня не победа. — Потом Иккемотуббе положил еще по заряду пороха с пыжами и
пулями в два маленьких мешочка с талисманами, один для себя, другой для Давида
Хоггенбека — на случай, если тот, кто первым войдет в Пещеру, проиграет недостаточно
быстро, — и в одних рубашках и башмаках, каждый с пистолетом и мешочком на шее, они
вышли из дома Иккемотуббе и пустились бежать.
Это было вечером. Потом была ночь, и поскольку Давид Хоггенбек не знал дороги, он
держался позади Иккемотуббе. Но потом опять рассвело, и теперь Давид Хоггенбек, если
ему хотелось выйти вперед, мог бежать по солнцу и приметам, которые описал ему
Иккемотуббе, когда они отдыхали у ручья. Так что иногда впереди бежал Давид Хоггенбек, а
иногда Иккемотуббе, потом Давид Хоггенбек обходил Иккемотуббе, когда тот сидел у
родника или речки, опустив ноги в воду, и Иккемотуббе улыбался Давиду Хоггенбеку и