Page 93 - Собрание рассказов

прошел месяц, прежде чем уполномоченный начал замечать, что людей вокруг него с
каждым днем становится все меньше и меньше. Ночью они нагружали повозки и снимались
целыми семьями: старики, родители, дети; рабы, пожитки, собаки — все подчистую. А
почему бы и нет? Почему они должны отказывать себе в удовольствии немного
попользоваться за счет правительства? Неужели всего лишь полуторатысячемильный
переход сквозь глушь и лютую зиму — чрезмерная плата за честь и радость погулять
несколько недель или, быть может, месяцев, в новых бобровых шапках, сюртуках из тонкого
сукна и кальсонах по дому добродетельного Белого Отца?
— Да, — сказал президент. И потом: — Вы, надеюсь, сказали ему, что мы ни в чем не
обвиняем его племянника?
— Да. И что если они вернутся домой, то наш уполномоченный публично, причем
самым торжественным образом, объявит племянника невиновным. А он ответил — как же
это он сказал? — Министр говорил теперь спокойно, почти нараспев, точно повторял не
только слова, но и характерные интонации этого человека: — «Единственно, чего мы
желаем, — это справедливости. Если глупый мальчик убил белого человека, то мы должны
об этом знать».
— Проклятье, проклятье, проклятье, — сказал президент. — Ну, хорошо. Мы проведем
дознание. Зовите их сюда, и давайте покончим разом.
— Сюда? — Министр отпрянул в испуге. — В мой дом?
— А почему бы и нет? Я терплю их вот уже три недели, а у вас они пробудут
какой-нибудь час.
Он обернулся к своему спутнику:
— Поторапливайтесь. Скажите, что мы ждем их на суд.
Теперь президент и министр сидели за чисто убранным столом и смотрели на человека,
застывшего, словно на портрете, посреди растворенных дверей; своего племянника он
крепко держал за руку, как какой- нибудь добрый дядюшка, приведший юного
провинциального сородича в столичный музей восковых фигур. Не отрываясь, смотрели они
на этого круглого, медлительного человека, на его лицо — спокойное, приветливое и
непроницаемое, — длинный, монашеский нос, тяжелые дремотные веки, рыхлые, цвета кофе
со сливками, щеки, нависшие над грязноватой пеной кружев отголоском дедовской моды;
губы у него были полные, мягкие, очень яркие. И все же по временам сквозь неподвижную
маску привычного самоунижения и сквозь тихую, вкрадчивую речь и почти дамские ужимки
вдруг проглядывал совсем другой человек: целеустремленный, мудрый, загадочный и
своевольный. За ним в некотором отдалении неподвижно и молчаливо сгрудилась его
смуглая рать в бобровых головных уборах, сюртуках и шерстяных кальсонах, с аккуратно
свернутыми панталонами под мышками.
Еще с минуту он простоял, молчаливо оглядывая присутствующих, пока не отыскал
среди них президента. Он произнес серьезно, с мягким укором:
— Но ведь это не твой дом.
— Нет, ответил президент. — Дом принадлежит вот этому вождю, которого сам я
назначил стоять на страже справедливости между мною и моим индейским народом. Он вас
рассудит по справедливости.
Дядюшка чуть заметно поклонился.
— Большего мы и не желаем.
— Отлично, — сказал президент. На столе перед ним стояла чернильница с пером,
песочница; множество бумаг с разноцветными полосками и золотыми гербовыми печатями
было разложено так, чтобы индейский вождь сразу же обратил на них внимание, но трудно
было сказать, взглянул ли он на них хоть раз. Президент посмотрел на племянника.
Молодой, худощавый, он стоял рядом с дядей, крепко сжимавшим его правое запястье в
своей пухлой кружевной руке; племянник смотрел на президента спокойно и безмятежно, но
с внутренней настороженностью. Президент обмакнул перо.
— Тот ли это человек, который…