Page 12 - Глазами клоуна

записана шестизначная цифра — все ее счета за телефон (и конечно же, расходы на поездки
в Амстердам и другие города) оплачивает Центральное бюро. Горничная подключила не тот
телефон, и мать, сняв трубку с черного аппарата, произнесла сугубо официальным тоном:
— Говорит Центральное бюро организации «Смягчим расовые противоречия».
Я остолбенел. Если бы она сказала: «Алло, у телефона госпожа Шнир», я бы, наверное,
ответил: «Это я, Ганс, как поживаешь, мама?» Вместо этого я сказал:
— Говорит находящийся проездом в Бонне уполномоченный Центрального бюро по
делам пархатых янки. Будьте добры, соедините меня с вашей дочерью.
Я сам испугался того, что сказал. Мать вскрикнула, а потом испустила вздох, и по
этому вздоху я понял, как она постарела.
— Ты этого никогда не забудешь? Да? — спросила она.
Я сам с трудом удерживался от слез.
— Забыть? Разве это надо забыть, мама? — спросил я тихо.
Она молчала, и я опять услышал этот ее старушечий плач, который пугал меня больше
всего. Я не видел мать пять лет, должно быть, ей уже за шестьдесят. Какую-то долю секунды
я и впрямь верил, что она может переключить телефон и соединить меня с Генриэттой. Ведь
говорит же она постоянно, что при желании может позвонить самому господу богу. Конечно,
это только шутка, все деятели говорят сейчас в таком тоне о своих связях: у меня, мол,
прямой провод с ХДС, с университетом, с телецентром и с министерством внутренних дел.
Как мне хотелось услышать голос Генриэтты! Пусть бы она сказала хоть что-нибудь:
«ничего» или даже «дерьмо». В ее устах это слово не прозвучало бы грубо, ничуть. Раньше
стоило только Шницлеру завести речь о «мистическом трансе», в который она впадает, как
Генриэтта сразу же выпаливала: «дерьмо», и это слово было такое же милое, как слово
«дерево» (Шницлер писатель, один из тех паразитов, которые жили у нас во время войны;
когда на Генриэтту «находило», он всегда начинал болтать о «мистическом трансе», и в
ответ она коротко бросала — «дерьмо»). Конечно, она может сказать и что-нибудь другое,
например: «Я сегодня опять обыграла этого дурня Фоленаха» или какую-нибудь
2
французскую фразу: «La condition du monsieur le comte est parfaite» . Иногда она помогала
мне готовить уроки, и мы смеялись над тем, что она сильна в чужих уроках и слаба в своих.
Но вместо всего этого я слышал старушечий плач матери.
— Как поживает папа? — спросил я.
— Ах, — сказала она, — он стал совсем стариком, мудрым стариком.
— А Лео?
— Ле старателен, очень старателен, ему прочат большую будущность как богослову.
— Боже мой! — сказал я, — надо же, чтобы будущность Лео, именно Лео, была связана
с католическим богословием.
— Нам было нелегко, когда он перешел в католичество, — сказала мать, но что
поделаешь, пути господни неисповедимы.
Она снова полностью владела своим голосом, и на секунду у меня появилось
искушение спросить ее о Шницлере, который по-прежнему свой человек у нас в доме.
Шницлер — упитанный холеный господин; тогда он прямо бредил «европейской идеей» и
«величием истых германцев». Из любопытства я прочел позднее один из его романов —
«Любовь француза», роман оказался куда скучнее, чем я ожидал, судя по заглавию. Вся
поразительная оригинальность этого произведения исчерпывалась тем, что герой его,
пленный французский лейтенант, был блондином, а героиня, немочка с берегов Мозеля, —
брюнеткой. Шницлер вздрагивал каждый раз, когда Генриэтта произносила слово «дерьмо»
— в общей сложности это случилось, по-моему, раза два, — однако утверждал, будто
«мистический транс» часто вызывает «неодолимую потребность изрыгать бранные слова»
(хотя Генриэтта не испытывала никакой «неодолимой потребности» и вовсе не «изрыгала»

2 Состояние господина графа превосходно (франц. ).