Page 17 - Глазами клоуна

не думал и в то же время почти обо всем подумал, даже о том, сможет ли Мария сдавать
«после этого» экзамены; я уже тогда понимал, что будут говорить люди, и оказался прав:
полгорода, возмущаясь «совратителем», добавляло: «И надо же, как раз перед самыми
экзаменами». Я подумал даже о девушках из ее группы, которые почувствуют
разочарование. А потом меня терзал страх перед тем, что один молодчик из нашего
интерната называл «физиологическими подробностями», и еще меня мучил вопрос —
мужчина ли я. Но самое поразительное заключалось в том, что я ни на секунду не ощутил
«вожделения плоти». Я думал также, что с моей стороны нехорошо воспользоваться ключом,
который мне дал отец Марии, но другой возможности проникнуть в дом и в ее комнату у
меня просто не было. Единственное окно в комнате Марии глядело на оживленную улицу, до
двух часов ночи по ней сновали люди; меня бы просто поволокли в полицию... А ведь я
должен был увидеть Марию именно сегодня. Я даже пошел в аптеку и купил на одолженные
у Лео деньги какое-то снадобье, про которое у нас в интернате рассказывали, что оно
укрепляет мужскую силу. В аптеке я покраснел до ушей, к счастью, за прилавком стоял
мужчина, но я говорил так тихо, что он заорал на меня и потребовал «отчетливо и громко
произнести название препарата», и я повторил название, взял лекарство и заплатил жене
аптекаря; она посмотрела на меня, качая головой. Аптекарша, конечно, знала, кто я такой, и,
когда на следующее утро ей обо всем доложили, стала, наверное, строить всякие
предположения, весьма, впрочем, далекие от истины, потому что, пройдя два квартала, я
открыл коробочку и выбросил все таблетки в сточную канаву.
Часов в семь, когда в кино начались вечерние сеансы, я отправился на Гуденауггассе;
ключ я держал наготове, но дверь лавки оказалась еще незапертой, я вошел, и Мария
крикнула сверху, высунув голову на площадку.
— Эй, кто там?
— Я, — крикнул я, — это я.
Я вбежал по лестнице и начал медленно теснить Марию в комнату, не дотрагиваясь до
нее, а она смотрела на меня изумленно. Мы никогда подолгу не разговаривали, только
глядели друг на друга и улыбались, и я тоже не знал, как к ней обращаться — на «ты» или на
«вы». На Марии был поношенный серый купальный халат, доставшийся ей еще от матери,
темные волосы перехвачены сзади зеленым шнурком; потом, развязывая шнурок, я
сообразил, что она оторвала его от отцовской удочки. Мария была так напугана, что мне
ничего не пришлось объяснять, она все поняла сама.
— Уходи, — сказала она, но сказала просто так, механически, я знал, что она должна
это сказать, и мы оба знали, что это было сказано серьезно и в то же время просто так,
механически; и в тот миг, когда она сказала «уходи», а не «уходите», все уже было решено. В
этом коротеньком слове было столько нежности, что мне казалось: ее хватит на всю жизнь,
— и я чуть не расплакался; она произнесла его так, что я понял: Мария знала, что я приду, во
всяком случае, это не было для нее громом среди ясного неба.
— Нет, нет, — ответил я, — я не уйду... да и куда мне уходить?
Она покачала головой.
— Ты хочешь, чтобы я одолжил двадцать марок и поехал в Кельн... а уж потом женился
на тебе?
— Нет, — сказала она, — не надо тебе ехать в Кельн.
Я посмотрел на нее, и мой страх почти пропал.
Я уже больше не был мальчишкой, да и она была взрослой женщиной; я взглянул на ее
руки, которыми она придерживала халат, взглянул на стол у окна — хорошо, что на нем
лежали не школьные тетради, а шитье и выкройки. Потом я побежал вниз, запер лавку и
положил ключ в то место, куда его прятали уже лет пятьдесят: между банкой с леденцами и
школьными прописями. А потом опять поднялся к ней, она сидела на кровати вся в слезах. Я
тоже сел на кровать, только на другой конец, закурил сигарету и протянул ее Марии, и она
закурила первый раз в жизни, очень неумело; мы невольно расхохотались: выпуская дым,
она смешно складывала губы бантиком, казалось, она кокетничает, а когда дым случайно