Page 24 - Глазами клоуна

Штрауса». Женщина беззвучно бранилась и беспокойно вертела головой, дабы внушить
другим пассажирам то, что она не могла произнести вслух. По сию пору я не ведаю, как
должны выглядеть «пархатые», иначе я знал бы, не приняли ли они меня за такового. Думаю,
впрочем, что дело было не в моей внешности, а скорее в выражении моего лица, когда я
смотрел из окна на улицу и думал о Марии. От этой безмолвной вражды у меня разгулялись
нервы, и я сошел на остановку раньше, пешком прошел по Эберталлее и свернул к Рейну.
Стволы буков у нас в парке были черные, еще влажные, теннисные корты, по которым
только что прошлись катками, — красные; на Рейне гудели баржи, и когда я вошел в
переднюю, то услышал, что Анна вполголоса ворчит на кухне. До меня донеслись только
обрывки фраз: «...плохо кончит... кончит... плохо». Я крикнул в открытую дверь кухни:
— Я не буду завтракать, Анна, — быстро прошел дальше, в столовую, и остановился.
Дубовые панели и широкие карнизы с бокалами и охотничьими трофеями деда еще никогда
не казались мне такими мрачными. В музыкальном салоне за стеной Лео играл мазурку
Шопена. В тот год он решил посвятить себя музыке и вставал в половине шестого, чтобы
поиграть немного перед началом занятий в школе. Вначале мне показалось, что уже
наступил вечер, а потом я вообще забыл, что Шопена играл Лео. Лео и музыка Шопена не
подходят друг к другу, но он играл так хорошо, что я не думал об этом. Из старых
композиторов Шопен и Шуберт — мои самые любимые. Я знаю, наш школьный учитель
музыки прав, когда говорит, что Моцарт — божественный, Бетховен — гениальный, Глюк —
неповторимый, а Бах — величественный. Да, это так, Бах всегда ассоциируется у меня с
тридцатитомным богословским трактатом, совершенно огорошивающим человека. Но
Шуберт и Шопен такие же земные, как я. И их я больше всего люблю.
В парке, спускающемся к Рейну, на фоне плакучих ив зашевелились мишени в
дедушкином тире. Очевидно, Фурману было приказано смазать их. Время от времени дед
собирал у себя «старых хрычей», и тогда на площадке перед домом выстраивалось
пятнадцать огромных лимузинов, а между изгородью и деревьями пятнадцать озябших
шоферов маялись в ожидании или же, разбившись на группки, резались в скат на каменных
садовых скамьях; если кто-нибудь из «старых хрычей» попадал в яблочко, сразу же хлопали
пробки от шампанского. Иногда дедушка призывал меня к себе и велел показать «старым
хрычам» мое искусство: я представлял им Аденауэра и Эрхарда, что было поразительно
легко, или же разыгрывал небольшие сценки, например: «Антрепренер в вагон-ресторане». И
сколько бы злости я ни вкладывал в эти номера, «хрычи» хохотали до упаду и говорили, что
они «замечательно повеселились», а когда после я обходил их с пустой коробкой из-под
патронов или с подносом, они бросали обычно крупные деньги. Мы с этими циничными
старыми разбойниками совсем неплохо понимали друг друга; мне ведь не приходилось
иметь с ними дела, думаю, что и с китайскими мандаринами я также нашел бы общий язык;
некоторые «хрычи» пытались даже прокомментировать мои выступления, они говорили:
«Грандиозно!», «Великолепно!» Были и такие, кто высказывался более пространно,
например: «В мальчике что-то есть!» или же: «Он еще себя покажет!»
Слушая Шопена, я в первый раз подумал о том, что мне надо искать ангажемент и
подзаработать немного денег. По протекции деда я мог бы выступать перед собраниями
крупных промышленников или увеселять главарей концернов после заседаний
наблюдательных советов. Я даже разучил пантомиму «Наблюдательный совет».
Лео вошел в комнату, и Шопена сразу не стало; Лео очень высокий, белокурый юноша,
он носит очки без оправы и по внешности ни дать ни взять суперинтендант церковного
округа или шведский иезуит. Тщательно отутюженные складки на темных брюках Лео
окончательно изгнали Шопена. Его белый джемпер и отутюженные брюки, равно как и
выпущенный поверх джемпера воротник красной рубахи, резали глаз. Когда я вижу, что
люди безуспешно подделываются под размагниченных стиляг, то впадаю в глубокое уныние,
это действует на меня так же, как претенциозные имена, наподобие Этельберта или
Герентруды. Я опять подумал, как Лео похож на Генриэтту, и в то же время так непохож: у
Лео такой же вздернутый нос, такие же голубые глаза, такие же волосы, но рот у него совсем