Page 20 - Глазами клоуна

зимнее пальто бутылочного цвета и всего три пары туфель. На секунду у меня возникло
желание встать и выдвинуть ящики шкафа, чтобы бросить взгляд на ее белье, но потом я
отказался от этой мысли. Наверное, я не смог бы ни при каких обстоятельствах рыться в
белье женщины, даже если бы она считалась моей наизаконнейшей супругой. Ее отец уже
давно перестал кашлять. Когда Мария наконец-то появилась, было уже начало седьмого. И я
опять порадовался, что сделал с ней то, что всегда хотел сделать; я поцеловал ее и
почувствовал себя счастливым, потому что она улыбалась. Она положила мне руки на шею,
они были холодные, как ледышки.
— Что ты делала в ванной? — спросил я шепотом.
— Что я могла делать? Постирала белье. Я с удовольствием принесла бы тебе чистые
простыни, но у нас только две смены белья, одна лежит на кроватях, а другая в стирке.
Я притянул ее к себе, укрыл одеялом и положил ее холодные как лед руки себе под
мышку, и Мария сказала, что теперь ее рукам тепло и уютно, как птицам в гнезде.
— Не могла же я отнести белье Хуберше, которая нам стирает, — сказала Мария. — От
нее весь город узнал бы, что мы с тобой сделали, а бросить это белье совсем я тоже не
хотела. Я уже подумала было — не бросить ли его, но потом мне стало жалко.
— Разве у вас нет горячей воды? — спросил я.
— Нет, — ответила она, — колонка уже давным-давно сломана.
И тут вдруг она заплакала, я спросил ее, почему она плачет, и она прошептала:
— О боже, я ведь католичка, ты же знаешь...
Но я сказал, что каждая девушка на ее месте — и лютеранка и вовсе неверующая —
тоже, наверное, заплакала бы, и я даже знаю почему. Тогда Мария вопросительно
посмотрела на меня, и я опять заговорил:
— Да потому, что на свете и впрямь существует то, что люди называют невинностью.
Она все еще плакала, но я ее больше ни о чем не спрашивал. Я сам знал, в чем дело: она
уже несколько лет вела эту католическую группу, всегда участвовала в церковных
процессиях и наверняка много раз подолгу беседовала с девушками о деве Марии, сейчас она
казалась себе обманщицей и предательницей. Я понимал, как ей тяжело. Ей, правда, было
очень тяжело, но я не мог ждать дольше. Я сказал, что поговорю с девушками, и она
привскочила от испуга и пробормотала:
— Что?.. С кем?
— С девушками из твоей группы, — сказал я. — Для тебя это действительно тяжело, а
когда тебе придется совсем плохо, можешь, если хочешь, объявить, что я тебя изнасиловал.
Она засмеялась:
— Какая ерунда, а что ты, собственно, намерен сказать девушкам?
— Я им ничего не скажу, просто выйду, разыграю несколько сценок и покажу
какую-нибудь пантомиму; тогда они подумают: «Это, стало быть, и есть Шнир, который
натворил «то самое» с Марией»; так будет куда лучше, не надо, чтобы они шушукались по
углам.
Она немного помолчала, опять засмеялась и тихо сказала:
— А ты не так уж глупо рассуждаешь, — но потом вдруг опять заплакала и
проговорила: — Как я теперь покажусь людям на глаза?
— А что? — спросил я.
Но она только плакала, качая головой.
Ее руки у меня под мышкой совсем согрелись, и чем теплее они становились, тем
больше меня клонило ко сну. А потом стало казаться, что ее руки согревают меня, и, когда
она опять спросила, люблю ли я ее и нахожу ли красивой, я сказал, что это вполне
естественно, но она возразила, что такие вполне естественные слова ей все равно приятно
слушать, и я сквозь сон пробормотал, что, мол, да, конечно, нахожу ее красивой и люблю.
Проснулся я оттого, что Мария встала, начала мыться и одеваться. Она теперь не
стеснялась меня, и для меня было вполне естественным смотреть на нее. Она завязывала
тесемки и застегивала пуговицы, и мне стало еще яснее, как бедно она одета; я подумал о