Page 26 - Глазами клоуна

туалетно-косметические проблемы. Наверное, мать перемалывала сейчас своими
безукоризненными зубами зерна пшеницы, лицо у нее было густо намазано какой-нибудь
кашицей, изготовленной на плаценте, Норетта же тем временем читала ей вслух газеты. А
может быть, они еще только произносили свою утреннюю молитву — смесь цитат из Гете и
Лютера, иногда с добавлением на тему «моральное вооружение христиан», или же Норетта
зачитывала матери рекламные проспекты слабительных. Мать имела специальную папку,
набитую проспектами различных лекарств, проспекты располагались строго по разделам:
«Пищеварение», «Сердце», «Нервы»; а когда матери удавалось заполучить какого-нибудь
медика, она выуживала из него сведения о всех «новинках», не тратясь на гонорар за
врачебную консультацию, и, если врач посылал ей лекарство на пробу, она была на верху
блаженства.
Анна стояла ко мне спиной, и я чувствовал, что она боится той минуты, когда ей надо
будет повернуться ко мне, посмотреть в лицо и заговорить со мной. Мы с Анной любили
друг друга, хотя она никак не могла совладать со своей докучливой страстью
перевоспитывать меня. Она жила у нас в доме вот уже пятнадцать лет, перешла к нам от
двоюродного брата матери, пастора. Анна родом из Потсдама, и уже то обстоятельство, что
мы хоть и лютеране, слава богу, но говорим на рейнском диалекте, приводило ее в ужас,
казалось чем-то почти противоестественным. Я думаю, лютеранин, говорящий на баварском
диалекте, был бы для нее все равно что нечистый дух. К Рейнской области она уже малость
привыкла. Анна — высокая, худощавая женщина и гордится тем, что походка у нее, как у
«настоящей дамы». Ее папаша был казначеем и служил в каком-то таинственном месте,
которое Анна именовала «Девятым пехотным». Нет никакого смысла доказывать Анне, что
наш дом — не «Девятый пехотный»; все вопросы воспитания молодежи исчерпываются для
Анны сентенцией: «В «Девятом пехотном» таких глупостей не позволяли». Я так толком и
не понял, что это за «Девятый пехотный», зато твердо усвоил, что в сем таинственном
воспитательном заведении мне не доверили бы даже убирать клозеты. Мой метод умывания
по утрам заставлял Анну произносить свои пехотно-полковые заклинания, а моя «дикая
привычка валяться в кровати до самой последней минуты» вызывала у нее такое отвращение,
словно я был прокаженный. Наконец она обернулась и подошла к столу с кофейником, но
глаза у нее были опущены долу, как у монашки, вынужденной прислуживать епископу с
сомнительной репутацией. Я жалел ее, как жалел девушек из группы Марии. Анна своим
инстинктом монахини сразу почувствовала, откуда я пришел, зато мать наверняка ничего не
почувствовала бы, проживи я хоть три года в тайном браке. Я взял у Анны кофейник, налил
себе кофе и, крепко схватив ее за руку, заставил посмотреть на меня; когда я увидел ее
водянистые голубые глаза и подрагивающие веки, то понял, что она и в самом деле плачет.
— Черт возьми, Анна, — сказал я, — посмотри на меня. Наверное, в «Девятом
пехотном» люди тоже по-мужски смотрели друг другу в глаза.
— Я не мужчина, — сказала она плаксиво.
Я отпустил ее; она опять повернулась к плите и начала бормотать что-то о грехе и
позоре, о Содоме и Гоморре.
— Да бог с тобой, Анна, — сказал я, — подумай только, чем они там действительно
занимались, в Содоме и Гоморре.
Она стряхнула с плеча мою руку, и я вышел, так и не сказав ей, что решил уйти из
дому. А ведь она была единственным человеком, с которым я иногда вспоминал Генриэтту.
Лео уже стоял у гаража и с опаской поглядывал на свои часы.
— Мама заметила, что я не ночевал дома? — спросил я.
— Нет, — сказал он и протянул мне ключи от машины, а потом придержал ворота.
Я сел в машину, выехал из гаража и подождал, пока сядет Лео. Он пристально
рассматривал свои ногти.
— Книжка со мной, — сказал он, — я возьму деньги на перемене. Куда их послать?
— На адрес старого Деркума, — сказал я.
— Почему ты не едешь, я опаздываю.