Page 30 - Глазами клоуна

дефицитны.
В прежние годы Бонн был на самом деле не так уж плох: узкие улочки, на каждом шагу
книжные магазинчики, студенческие корпорации, маленькие кондитерские, в задней комнате
которых можно было выпить чашку кофе.
Перед тем как позвонить Лео, я проковылял на балкон и бросил взгляд на свой родной
город. Бонн красив, этого от него не отнимешь. Я увидел кафедральный собор, крыши
старого дворца курфюрста, памятник Бетховену, маленький рынок и Дворцовый парк. В
судьбу Бонна никто не верит — такова его судьба. Стоя на балконе, я полной грудью вдыхал
боннский воздух, который против ожидания подействовал на меня живительно; если
человеку надо переменить климат — Бонн творит чудеса, хоть и ненадолго.
Я ушел с балкона в комнату и уже без всяких колебаний набрал номер того заведения, в
котором обучается Лео. Мне было не по себе. С тех пор как Лео стал католиком, я его ни
разу не видел. О своем обращении он сообщил мне, как обычно, с детской старательностью.
Вот что он писал:
«Дорогой брат,
сим письмом извещаю, что по зрелому размышлению я решил перейти в лоно
католической церкви, а затем принять сан священнослужителя. Надеюсь, мы скоро получим
возможность лично переговорить об этой коренной перемене в моей жизни.
Любящий тебя брат, Лео».
Старомодная манера, с какой Лео судорожно пытается избежать местоимения «я» в
начале письма, заменяя слова «я сообщаю тебе» вычурным оборотом «сим письмом», — в
этом весь Лео. Где тот блеск, с каким он играет на рояле? Способность Лео улаживать свои
дела, соблюдая все формальности, усугубляет мою меланхолию. Если он будет продолжать в
том же духе, то обязательно станет когда-нибудь почтенным седовласым прелатом. В
письмах Лео и отец похожи друг на друга, они оба не владеют пером; о чем бы они ни
писали, кажется, что речь идет о буром угле.
Пока в заведении Лео соблаговолили подойти к телефону, прошла целая вечность; я
уже начал было поносить «поповскую расхлябанность» соответствующими моему
настроению бранными словесами, пробормотал даже: «Сукины дети!», как вдруг кто-то снял
трубку и произнес на редкость сиплым голосом:
— Слушаю.
Какое разочарование. А я-то думал услышать медоточивый голос монашенки и
почувствовать запах жидкого кофе и черствой сдобы; вместо этого со мной заговорил
какой-то хрипун, от которого так сильно несло свининой и капустой, что я закашлялся.
— Извините, — с трудом произнес я, — не могли бы вы позвать к телефону студента
богословия Лео Шнира?
— Кто это говорит?
— Шнир, — ответил я. Наверное, это было выше его разумения. Он долго молчал, я
опять закашлялся, подавил кашель и сказал:
— Говорю по буквам: школа, небеса, Ида, Рихард.
— Что это означает? — спросил он после долгой паузы, и в его голосе мне
послышалось то же отчаяние, какое испытывал я. Может быть, они приставили к телефону
добродушного старичка профессора с трубкой в зубах? Я быстро наскреб в памяти несколько
латинских слов и смиренно сказал:
3
— Sum frater leonis .
Я подумал, что поступаю некрасиво: ведь многие люди, которые, видимо, испытывают
потребность поговорить с кем-либо из питомцев этого заведения, не знают ни слова
по-латыни.
Как ни странно, мой собеседник захихикал и сказал:

3 Я брат Льва (лат. ).