Page 34 - Глазами клоуна

что сказала «то самое» — слова, которые мы употребляли в особом смысле. Неужели она все
забыла? Она, словно маятник, ходила у изножия широкой кровати, так резко взмахивая
сигаретой, что казалось, маленькие облачка дыма — это точки, которые она ставит после
каждого слова. За эти годы она приучилась курить. На ней был светло-зеленый джемпер, и
она казалась мне очень красивой; лицо — белое-белое, а волосы темнее, чем прежде, в
первый раз я заметил жилки у нее на шее.
— Пожалей меня, — сказал я, — дай мне выспаться, а утром за завтраком мы еще раз
обо всем поговорим, и главное о «том самом».
Но она опять ничего не поняла, повернулась ко мне и встала у кровати; по выражению
ее губ я вдруг почувствовал, что эта сцена вызвана какими-то причинами, в которых она
сама себе не хочет сознаться. Она затянулась, и в уголках ее губ я заметил несколько
морщинок, которых раньше не видел. Потом она посмотрела на меня, покачав головой,
вздохнула, снова повернулась и опять начала ходить, как маятник.
— Я что-то плохо соображаю, — сказал я устало, — сперва мы поссорились из-за
подписи под этим вымогательским документом... потом из-за регистрации брака. Теперь я на
все согласен, а ты сердишься пуще прежнего.
— Да, — ответила она, — твое решение кажется мне слишком поспешным, я чувствую,
ты просто-напросто боишься объяснений. Чего ты, собственно, хочешь?
— Тебя, — ответил я; не знаю, можно ли сказать женщине что-нибудь более приятное.
— Иди, ляг рядом со мной и прихвати пепельницу, так нам будет гораздо удобнее
разговаривать.
Больше я уже не мог произнести в ее присутствии слова «то самое». Мария покачала
головой, поставила мне на кровать пепельницу, подошла к окну и поглядела на улицу. Мне
стало страшно.
— Что-то в нашем разговоре мне не нравится... ты говоришь как будто с чужого голоса.
— Чей же это голос? — тихо спросила она, и меня обманул ее тон — он вдруг опять
стал совсем мягким.
— От твоих слов попахивает Бонном, — сказал я, — католическим кружком,
Зоммервильдом, Цюпфнером... и как их там зовут.
— Возможно, тебе теперь слышится то, что ты раньше видел, — сказала она, не
оборачиваясь.
— Ничего не понимаю, — заметил я устало, — о чем ты сейчас говоришь?
— О боже, — сказала она, — будто ты не знаешь, что тут проходит съезд католиков.
— Я видел плакаты, — сказал я.
— И тебе не пришло в голову, что здесь могли оказаться Хериберт и прелат
Зоммервильд?
Я не знал, что Цюпфнера зовут Хериберт. Но когда она произнесла это имя, понял, что
речь идет именно о нем. И я опять вспомнил, как они шли, взявшись за руки. Мне самому
бросилось в глаза, что в Ганновере было гораздо больше священников и монахинь, чем
этому городу полагалось по штату, но я не подумал, что Мария может здесь с кем-нибудь
встретиться. Ну, а если даже и так... ведь когда у меня выдавались свободные дни, мы,
бывало, ездили в Бонн, и она могла сколько ее душе угодно наслаждаться общением с
«кружком».
— Здесь в гостинице? — спросил я устало.
— Да, — ответила она.
— Почему же ты мне ничего не сказала? Мы бы встретились.
— Ты почти не бывал в городе, — начала она, — вся неделя прошла в разъездах...
Брауншвейг, Гильдесхейм, Целле...
— Но теперь я свободен, — сказал я, — позвони им, мы с ними выпьем внизу в баре.
— Их уже нет, они уехали сегодня после обеда.
— Очень рад, — сказал я, — что ты могла вволю надышаться католическим воздухом,
хотя и импортированным. — Это было не мое выражение, а ее. Время от времени она