Page 39 - Глазами клоуна

молодым Шниром из концерна бурого угля, Хотя была такой набожной». Я не счел нужным
отвечать на этот вопрос. Зоммервильд засмеялся и сказал:
— С вашим дедушкой мы ездим иногда на охоту, а вашего батюшку я время от времени
встречаю в боннском Благородном собрании, где мы играем в скат.
Я опять разозлился. Не такой уж он дурак, чтобы предположить, будто вся эта
дребедень с охотой и Собранием может мне импонировать, и непохоже было, что он болтает
чепуху от смущения. В конце концов я тоже заговорил:
— Вы ездите на охоту? А я-то думал, что католическим священникам запрещено
охотиться.
Наступило неловкое молчание: Мария покраснела, Кинкель в смущении забегал по
комнате — он искал штопор; его жена, которая только что вошла, начала сыпать соленый
миндаль на блюдо, где уже лежали маслины. Даже Зоммервильд покраснел, что совершенно
не шло к нему, так как он был и без того красен. Он ответил мне не повышая голоса, но все
же немного раздраженно:
— Для протестанта такая осведомленность удивительна.
— Я не протестант, — сказал я, — все эти вопросы интересуют меня постольку,
поскольку они интересуют Марию.
Пока Кинкель наливал вино, Зоммервильд разъяснял мне:
— Нет правил без исключений, господин Шнир. В нашей семье из поколения в
поколение передается профессия старшего лесничего.
Если бы он сказал просто «лесничего», я понял бы его, но он сказал «старшего
лесничего», и это опять раздосадовало меня, впрочем, я ничего не ответил, только
поморщился. И тут они начали свой разговор глазами. Госпожа Кинкель взглядом сказала
Зоммервильду: «Оставьте его, он еще совсем мальчишка». А Зоммервильд ответил ей тоже
взглядом: «Мальчишка, и притом довольно невоспитанный». Кинкель, наливая мне
последнему, опять-таки взглядом сказал: «Боже мой, какой вы еще мальчишка». Вслух он
произнес, обращаясь к Марии:
— Как поживает отец? Не меняется?
Бедная Мария была такой бледной и смущенной, что смогла только молча кивнуть. И
тут Зоммервильд сказал:
— Что стало бы с нашим добрым, старым, столь богобоязненным городом без
господина Деркума?
Я снова разозлился, вспомнив, что мне рассказывал старый Деркум: Зоммервильд
подговаривал ребятишек из католической школы не покупать у Деркума конфеты и
карандаши.
— Без господина Деркума, — сказал я, — наш добрый, старый, столь богобоязненный
город стал бы еще более мерзким. Деркум по крайней мере не фарисей.
Кинкель с изумлением посмотрел на меня и поднял свою рюмку:
— Благодарю вас, господин Шнир, вы подали мне прекрасную мысль для тоста:
давайте выпьем за здоровье Мартина Деркума.
— Хорошо, — сказал я. — За _его_ здоровье я с удовольствием выпью.
Госпожа Кинкель снова сказала мужу взглядом: «Он не просто невоспитанный
мальчишка, он еще нахал». Я так и не мог понять, почему Кинкель всегда утверждал
впоследствии, что «наша первая встреча была самая приятная».
Вскоре явились Фредебейль, его невеста, Моника Зильвс и некий фон Зеверн, про
которого еще до его прихода сообщили, что он «хоть и обратился в католичество, но, как
прежде, тесно связан с социал-демократами»; это обстоятельство, по-видимому, считалось
сногсшибательной сенсацией. Фредебейля я также увидел впервые в тот вечер, и с ним у
меня сложились такие же отношения, как и с остальными. Я был им, несмотря на все,
симпатичен, а они мне были, несмотря на все, антипатичны. Это, впрочем, не
распространялось на невесту Фредебейля и Монику Зильвс, что касается фон Зеверна, то он
не вызвал у меня никаких эмоций. Он нагонял скуку и производил впечатление человека, раз