Page 69 - Глазами клоуна

— Если бы она заговорила со мной не от имени этого бюро, все было бы совсем
по-другому, — сказал я.
— Ты имеешь что-нибудь против этого бюро? — спросил он спокойно.
— Нет, — сказал я, — очень приятно, что расовые противоречия хотят смягчить, но я
воспринимаю расы иначе, чем бюро. Негры, к примеру, стали у нас последним криком
моды... я уже хотел было предложить матери моего хорошего знакомого, негра, в качестве
нахлебника... И ведь, подумать только, одних негритянских рас на земле несколько сот. Бюро
никогда не останется безработным. Есть еще и цыгане, — сказал я. — Хорошо бы мама
пригласила их к себе на файф-о-клок. Целым табором. Дел еще много!
— Не об этом я хотел говорить с тобой, — сказал он.
Я молчал. Он посмотрел на меня и тихо добавил:
— Я собирался поговорить с тобой о деньгах.
Я все еще молчал.
— Полагаю, что ты попал в довольно-таки затруднительное положение. Ответь мне
наконец!
— Затруднительное положение — еще мягко сказано. По всей вероятности, я не смогу
выступать целый год. Смотри. — Я закатал штанину, показал опухшее колено, опять опустил
штанину и указательным пальцем правой руки ткнул себя в грудь. — И еще здесь, — сказал
я.
— Боже мой, — воскликнул он. — Сердце?
— Да, — сказал я. — Сердце.
— Я позвоню Дромерту и попрошу его принять тебя. Он у нас лучший сердечник.
— Ты меня не понял, — сказал я, — мне не нужно показываться Дромерту.
— Но ведь ты сказал — сердце.
— Вероятно, я должен был сказать — душа, душевное состояние, внутреннее
состояние... но мне казалось, что сердце тоже подходит.
— Вот оно что, — заметил он сухо, — ты имеешь в виду эту историю.
«Эту историю» Зоммервильд, наверное, рассказал ему в Благородном собрании за
игрой в скат между двумя кружками пива, после того как кто-то остался «без трех» с тузом
червей на руках. Отец поднялся и начал ходить взад и вперед, потом остановился за креслом,
оперся на спинку и посмотрел на меня сверху вниз.
— Боюсь, это звучит глупо и покажется громкими словами, если я скажу: тебе не
хватает качества, которое отличает истинного мужчину, — умения примиряться с
обстоятельствами.
— Это я уже сегодня раз слышал, — ответил я.
— Тогда выслушай еще раз — примирись с обстоятельствами.
— Оставь, — сказал я устало.
— Как ты думаешь, легко мне было, когда Лео пришел и сказал, что он обратится в
католичество? Для меня это был такой же удар, как смерть Генриэтты... Мне не было бы так
больно, если бы он сказал, что станет коммунистом. Я еще могу как-то понять, когда
молодой человек предается иллюзиям о социальной справедливости и тому подобном. Но
это... — он обеими руками вцепился в спинку кресла и резко мотнул головой. — Это... нет.
Нет!
Как видно, ему и впрямь было больно. Он побледнел и теперь казался старше своих
лет.
— Садись, отец, — сказал я, — выпей рюмку коньяку.
Он сел и кивком указал на коньячную бутылку; я вынул из серванта рюмку, налил ему
коньяк, он взял рюмку и выпил, не поблагодарив меня и не предложив мне выпить с ним.
— Ты этого не можешь понять, — сказал он.
— Да, — согласился я.
— Мне страшно за каждого молодого человека, который в это верит, сказал он, —
поэтому мне было так невыносимо тяжело. И все же я примирился... примирился. Что ты на