Page 65 - Глазами клоуна

звучит совсем как секс. А его милые детки! Старшим — восемнадцатилетнему Губерту и
семнадцатилетней Маргарет — разрешается посидеть подольше, чтобы послушать
поучительные разговоры взрослых. Разговоры о «католоне», сословном государстве,
смертной казни, при упоминании о которой глаза госпожи Блотхерт начинают странно
блестеть, а голос подымается до самых верхних визгливых нот, где смех и слезы
сладострастно переходят друг в друга. Ты пыталась найти утешение в затхлом цинизме и
левой ориентации Фредебейля. Тщетно. Так же тщетно возмущаться затхлым цинизмом и
правой ориентацией Блотхерта. Существует хорошее словцо — «ничто». Не думай ни о чем
— ни о канцлере, ни о «католоне». Думай о клоуне: он плачет в ванной и проливает кофе
себе на шлепанцы.

15

Звук был мне знаком, но я не знал, как к нему отнестись: я довольно часто слышал его,
но мне не приходилось при этом откликаться. У нас дома, когда звонили в парадное,
открывала прислуга; я часто Слышал колокольчик в лавке Деркумов, но никогда не
подымался с места. В Кельне мы жили в пансионе, а в гостиницах звонят только по
телефону. Я слышал звонок, но никак не воспринимал его.
Он показался мне чужим; в этой квартире он прозвучал всего дважды: один раз, когда
мальчик принес молоко, и второй, когда Цюпфнер прислал Марии чайные розы. Розы
принесли, когда я лежал в кровати; Мария вошла ко мне радостная, показала цветы, уткнула
нос в букет, и тут разыгралась неловкая сцена: я думал, что цветы подарены мне. Иногда
поклонницы посылали мне букеты в гостиницу. Я сказал Марии:
— Какие красивые розы! Возьми их.
Она посмотрела на меня и возразила:
— Но ведь их прислали мне.
Я покраснел. Мне стало страшно неприятно, и я вспомнил, что никогда не дарил Марии
цветов. Конечно, я приносил ей букеты, которые мне вручали на сцене, но я не покупал для
нее цветы — ведь за букеты на сцене большей частью приходилось платить самому.
— Кто послал тебе эти розы? — спросил я.
— Цюпфнер, — ответила она.
— Черт бы его подрал, — сказал я. — Что это значит? — Я вспомнил, как они шли,
держась за руки. Мария покраснела и сказала:
— Почему бы ему не послать мне цветы?
— Ты должна ставить вопрос иначе, — сказал я, — почему, собственно, он послал тебе
цветы?
— Мы старые друзья, — сказала она, — может быть, он мой поклонник.
— Очень мило, — сказал я, — поклонник поклонником, но дарить такой большой
букет дорогих цветов — значит навязываться. По-моему, это дурной вкус.
Она оскорбилась и вышла из комнаты.
Когда позвонил мальчик с молоком, мы сидели в столовой. Мария вышла, открыла ему
дверь и дала деньги. В этой квартире к нам только раз пришел гость — Лео, и это случилось
перед тем, как он обратился в католичество. Но Лео не звонил, он поднялся наверх вместе с
Марией.
Звонок звучал странно: робко и, вместе с тем настойчиво. Я страшно испугался —
неужели это Моника? Могло даже случиться, что ее под каким-нибудь предлогом послал
Зоммервильд. Во мне сразу проснулся комплекс Нибелунгов. Я побежал в переднюю в
насквозь мокрых шлепанцах и никак не мог найти кнопку, на которую надо нажать. Пока я
искал ее, мне пришло в голову, что у Моники есть ключ от входной двери. Наконец я нашел
кнопку, нажал на нее, и внизу тихо загудело, как гудит пчела на оконном стекле. Я вышел на
площадку и встал у лифта. Сперва зажглась красная лампочка «занято», потом цифра
«один», потом «два». Я с беспокойством уставился на шкалу и вдруг заметил, что рядом со