Page 72 - Глазами клоуна

— Да, — сказал я.
— И я готов предоставить тебе средства.
Мне казалось, что мое колено стало толстым и круглым, как газовый баллон. Не
подымая век, я, как слепой, нащупал кресло, сел в него, ощупью разыскал на столе сигареты.
Отец издал крик ужаса. Я настолько хорошо изображаю слепых, что все думают, будто я
действительно ослеп. Я сам поверил в свою слепоту, может быть, я так и останусь слепым? Я
изображал не слепого, а человека, только что потерявшего зрение. И когда мне удалось
наконец сунуть в рот сигарету, я ощутил пламя отцовской зажигалки и почувствовал, как
сильно дрожит его рука.
— Ганс, — воскликнул он с испугом, — ты болен?
— Да, — сказал я тихо, раскурил сигарету и сделал глубокую затяжку, — я смертельно
болен, но не слеп. У меня болит живот, болит голова, болит колено, и моя меланхолия растет
как на дрожжах... Но самое скверное — это то, что Геннехольм прав, он прав этак процентов
на девяносто пять; я знаю и знаю даже, что он еще говорил. Он упоминал Клейста?
— Да, — ответил отец.
— Говорил, что сперва я должен почувствовать себя опустошенным, потерять свою
душу, с тем чтобы потом обрести ее вновь? Говорил?
— Да, — сказал отец, — откуда ты знаешь?
— О боже, — ответил я. — Я ведь изучил все его теории и знаю, где он их
позаимствовал. Но я вовсе не хочу терять душу, я хочу получить ее обратно.
— Ты ее потерял?
— Да.
— Где она?
— В Риме, — ответил я, открыл глаза и засмеялся.
Отец действительно натерпелся страху, побледнел как полотно и сразу постарел. Он
тоже засмеялся, с облегчением, но сердито.
— Скверный мальчишка! — сказал он. — Стало быть, ты все это разыграл?
— К сожалению, далеко не все и не очень удачно. Геннехольм сказал бы, что я не
преодолел натурализм... и он был бы прав. Гомосексуалисты большей частью правы, у них
сверхъестественная интуиция... зато все остальное отсутствует. Спасибо и на том.
— Скверный мальчишка! — повторил отец. — Тебе удалось меня провести.
— Нет, — сказал я, — нет, я провел тебя не больше, чем настоящий слепой. Поверь,
совсем не обязательно шарить руками и хвататься за стенки. Есть слепые, которые играют
слепых, хотя они и впрямь слепые. Хочешь, я проковыляю сейчас до двери так, что ты
закричишь от боли и жалости и кинешься звонить врачу, самому лучшему в мире хирургу,
Фретцеру? Хочешь? Я уже поднялся.
— Оставь эти штуки, — сказал отец с мучительной гримасой.
Я снова сел.
— Но и ты тоже садись, пожалуйста, — сказал я, — прошу тебя, ты все время стоишь, и
это действует мне на нервы.
Он сел, налил себе стакан минеральной воды и посмотрел на меня в замешательстве.
— Тебя не поймешь, — сказал он. — А я хочу получить вразумительный ответ. Я готов
оплатить твое ученье, куда бы ты ни поехал: в Лондон, в Париж, в Брюссель. Надо выбрать
самое лучшее.
— Нет, — сказал я устало, — совсем не надо. Ученье мне уже не поможет. Я должен
работать. Я учился и в тринадцать лет, и в четырнадцать — до двадцати одного. Только вы
этого не замечали. Если Геннехольм считает, что мне надо еще чему-то учиться, — он
глупее, чем я ожидал.
— Он профессионал, — сказал отец, — самый лучший из всех, кого я знаю.
— Да и лучший из всех, какие у нас вообще имеются, — ответил я. — Но он
профессионал и ничего больше; он неплохо знает театр: трагедию, комедию, комедию масок,
пантомиму. Но посмотри, к чему приводят его собственные попытки лицедействовать — ни