Page 67 - Глазами клоуна

минеральной воды, лимонад и бутылка красного вина. Я взял всего по бутылке, вернулся в
столовую и расставил батарею бутылок на столе перед отцом. Он вынул из кармана очки и
приступил к изучению этикеток. Покачав головой, он прежде всего отставил коньяк. Я знал,
что он любит коньяк, и поэтому обиженно спросил:
— Кажется, это хорошая марка?
— Марка превосходная, — сказал он, — но самый лучший коньяк теряет свои качества,
если его охладили.
— О боже, — сказал я, — разве коньяк не ставят в холодильник?
Он посмотрел на меня поверх очков с таким выражением, словно я только что был
уличен в скотоложестве. На свой лад отец эстет: он способен за завтраком раза по три, по
четыре возвращать на кухню хлеб, пока Анна не подсушит его ровно настолько, насколько
он находит это нужным; это немое сражение разыгрывалось у нас каждое утро, ибо Анна
считала подсушенный хлеб «глупой англосаксонской выдумкой».
— Коньяк в холодильнике, — сказал отец презрительно, — ты действительно не
знаешь этого... или просто прикидываешься? Тебя вообще трудно понять.
— Нет, не знаю, — ответил я. Он взглянул испытующе, улыбнулся и, казалось, поверил
мне.
— А ведь я потратил столько денег на твое воспитание, — сказал он. Эта фраза должна
была прозвучать в том шутливом тоне, в каком семидесятилетнему отцу удобнее всего
беседовать со своим совершенно взрослым сыном, но шутки не получилось — слово
«деньги» заморозило ее. Покачав головой, отец отверг также лимонад и красное вино.
— Считаю, — сказал он, — что в данных обстоятельствах самый подходящий напиток
— минеральная вода.
Я вынул из серванта два стакана и открыл бутылку с минеральной водой. На сей раз я,
кажется, не допустил никаких оплошностей. Отец, наблюдавший за мной, благосклонно
кивнул.
— Тебе не помешает, — спросил я, — если я останусь в халате?
— Помешает, — ответил он, — безусловно. Оденься, пожалуйста, по-человечески.
Твое одеяние и этот запах кофе придают нечто комичное всей сцене, что ей вовсе не
присуще. Я намерен поговорить с тобой серьезно. Кроме того... извини, что я называю вещи
своими именами... мне глубоко неприятно любое проявление расхлябанности — ты это,
надеюсь, помнишь.
— Это не проявление расхлябанности, — возразил я, — а потребность в разрядке.
— Не знаю, сколько раз в жизни ты действительно был послушным сыном, сейчас ты
не обязан меня слушаться. Я тебя просто прошу — сделай мне одолжение.
Я поразился. Раньше отец был человек скорее застенчивый и малоразговорчивый. Но в
этих телестудиях он навострился рассуждать и дискутировать, сохраняя «присущее ему
обаяние». А я слишком устал, чтобы противиться его обаянию.
Я пошел в ванную, стянул с себя облитые кофе носки, вытер ноги, надел рубашку,
брюки, пиджак и босиком побежал на кухню; там я вывалил на тарелку целую гору
подогретой фасоли и не долго думая выпустил туда же сваренные всмятку яйца — белок я
выскреб из скорлупы чайной ложечкой, взял ломоть хлеба, ложку и опять пошел в столовую.
Лицо отца мастерски выразило любопытство, смешанное с отвращением.
— Извини, — сказал я, — но с девяти утра я сегодня не имел ни крошки во рту; думаю,
тебе не доставит удовольствия, если я паду к твоим ногам бездыханный.
Он принужденно улыбнулся, покачал головой, вздохнул и сказал:
— Ну хорошо... но учти, что одни только белковые вещества вредны для здоровья.
— Я съем потом яблоко, — сказал я. Перемешал фасоль с яйцами, откусил кусок хлеба
и отправил в рот ложку этого варева — оно показалось мне очень вкусным.
— Советую тебе хотя бы полить томатным соком, — сказал он.
— У меня нет томатного сока, — ответил я.
Я ел чересчур быстро, и те звуки, которые неизбежно сопутствовали моей еде, видимо,