Page 66 - Глазами клоуна

мной кто-то стоит. В испуге я обернулся и увидел красивую женщину со светлыми волосами,
худощавую, но в меру, с очень милыми светло-серыми глазами. Ее красная шляпка была, на
мой вкус, слишком яркой. Я улыбнулся, она улыбнулась в ответ и сказала:
— Видимо, вы и есть господин Шнир... моя фамилия Гребсель, я ваша соседка. Очень
рада наконец-то увидеть вас воочию.
— Я тоже рад, — сказал я, и это не были пустые слова: на госпожу Гребсель, несмотря
на ее слишком яркую шляпку, было приятно смотреть. В руках у нее я заметил газету «Голос
Бонна»; она проследила за моим взглядом и сказала покраснев:
— Не обращайте внимания.
— Я залеплю этому негодяю пощечину, — сказал я. — Если бы вы только знали, какой
это лицемерный подонок... к тому же он обжулил меня на целую бутылку водки.
Она засмеялась.
— Мы с мужем будем рады наконец-то познакомиться с вами. Вы здесь еще побудете?
— Да, — сказал я, — я вам как-нибудь позвоню, если разрешите... у вас все — тоже
цвета ржавчины?
— Ну, конечно, ведь цвет ржавчины — отличительная особенность пятого этажа»
Лифт немного задержался на третьем этаже, потом зажглась цифра «четыре», потом
«пять», я распахнул дверцу и в изумлении отступил. Из лифта вышел отец; поддержав
дверцу, ой пропустил в кабину госпожу Гребсель и повернулся ко мне.
— Боже мой, — сказал я, — отец. — Я никогда не называл его отцом, всегда говорил
«папа».
— Ганс! — Он сделал неловкую попытку обнять меня.
Я вошел первым в квартиру, взял у него шляпу и пальто, открыл дверь столовой и
показал рукой на тахту. Он неторопливо огляделся.
Оба мы чувствовали сильное смущение. Смущение, видимо, непременная предпосылка
того, чтобы родители и дети вообще могли говорить друг с другом. Вероятно, мой возглас
«отец» прозвучал крайне патетически, и это только усугубило наше смущение, и без того
неизбежное. Отец сел в одно из кресел цвета ржавчины; взглянув на меня, он покачал
головой: мои шлепанцы были насквозь мокрые, носки тоже промокли, а купальный халат
был чересчур длинен и в довершение всего огненно-красного цвета.
Отец мой невысок ростом, изящен, и он настолько элегантен без всяких на то усилий,
что деятели из телецентра буквально рвут его на части, когда проводятся диспуты по
вопросам экономики. Он прямо-таки излучает доброжелательность и здравый смысл;
немудрено, что за последние годы отец получил большую известность в качестве «звезды»
телеэкрана, чем он приобрел бы за всю жизнь в качестве владельца угольного концерна. Все
грубое ему ненавистно. По его внешности следует ожидать, что он курит сигары — не
толстые, а легкие тонкие сигары; и то, что промышленный магнат, которому уже под
семьдесят, курит сигареты, удивляет и наводит на мысль о непринужденности и
демократичности. Я вполне понимаю, почему его суют во все диспуты, где речь идет о
деньгах. Он не просто излучает доброжелательность, видно, что он и впрямь человек
доброжелательный. Я протянул ему сигареты, дал прикурить, и, когда я при этом нагнулся,
он сказал:
— Я не так уж хорошо разбираюсь в жизни клоунов, хотя кое-что знаю о ней. Но то,
что они принимают кофейные ванны, для меня новость.
Отец может иной раз мило сострить.
— Я не принимаю кофейных ванн, отец, — сказал я, — я просто хотел налить себе
кофе, и, как видишь, неудачно. — Сейчас я уж точно должен был назвать его «папой», но
спохватился слишком поздно.
— Хочешь чего-нибудь выпить?
Он улыбнулся, недоверчиво посмотрел на меня и спросил:
— А что у тебя есть?
Я отправился на кухню: в холодильнике стоял початый коньяк, несколько бутылок