Page 70 - Глазами клоуна

меня так смотришь?
— Я должен попросить у тебя прощения, — сказал я. — Когда я видел тебя на экране
телевизора, мне казалось, что ты великолепный актер. Отчасти даже клоун.
Он недоверчиво, почти с обидой, взглянул на меня, и я поспешно добавил:
— Нет, действительно, папа, ты бесподобен. — Я был рад, что мне наконец удалось
назвать его «папой».
— Мне просто-напросто навязали эту роль, — сказал он.
— Она как раз по тебе, — сказал я, — когда ты ее играешь, получается здорово.
— Я никогда не играю, — сказал он серьезно, — никогда, мне незачем играть.
— Тем хуже для твоих врагов, — заметил я.
— У меня нет врагов, — возмутился он.
— Еще хуже для твоих врагов, — сказал я.
Он опять недоверчиво взглянул на меня, потом засмеялся и сказал:
— Но я, правда, не считаю их своими врагами.
— Значит, дело обстоит намного хуже, чем я думал, — сказал я, — разве те, с кем ты
все время рассуждаешь о деньгах, так-таки не понимают, что вы умалчиваете о самом
главном... или вы договариваетесь заранее, до того, как ваши изображения появятся на
экранах?
Он налил себе еще рюмку и вопросительно посмотрел на меня.
— Я хотел поговорить о твоем будущем.
— Минутку, — сказал я, — меня просто интересует, как это получается. Вы без конца
толкуете о процентах — десять процентов, двадцать, пять, пятьдесят... но вы ни разу не
обмолвились, с какой суммы берутся эти проценты.
Он поднял рюмку, выпил ее и взглянул на меня; вид у него был довольно глупый.
— Я хочу сказать вот что: я не силен в арифметике и все же знаю, что сто процентов от
полпфеннига равняются полпфеннигу, а пять процентов от миллиарда составляют пятьдесят
миллионов... Понимаешь?
— Боже мой, — сказал он, — неужели у тебя есть время смотреть телевизор?
— Да, — ответил я, — после этой истории, как ты ее называешь, я часто смотрю
телевизор... Это приятно опустошает. Я становлюсь совсем пустым; и, если с собственным
отцом встречаешься не чаще чем раз в три года, невольно радуешься, увидев его на экране.
Где-нибудь в пивнушке за кружкой пива... в полутьме. Иногда меня прямо распирает от
гордости за тебя; ну и ловко ты изворачиваешься, чтобы кто-нибудь не спросил невзначай о
сумме, с которой исчисляются проценты.
— Ошибаешься, — сказал он холодно, — мне не к чему изворачиваться.
— Неужели тебе не скучно жить без врагов?
Он встал и сердито посмотрел на меня. Я тоже встал. Теперь мы оба стояли позади
своих кресел, положив руки на спинки. Я засмеялся:
— Как клоуна меня, конечно, интересуют современные формы пантомимы. Однажды,
сидя один в задней комнате пивной, я выключил у телевизора звук. Великолепное зрелище!
Я увидел, как чистое искусство вторгается в политику заработной платы, в экономику. Жаль,
что ты так и не посмотрел мою сценку «Заседание наблюдательного совета».
— Я хочу тебе кое-что сказать, — прервал меня отец. — Я беседовал о тебе с
Геннехольмом. Просил его посмотреть несколько твоих вещичек и представить мне своего
рода... своего рода аттестацию.
Вдруг я зевнул. Это было невежливо, но я ничего не мог поделать, хотя ясно сознавал,
как это некстати. Ночью я плохо спал, а день у меня выдался трудный. Но если ты
встретился с отцом после трехлетней разлуки и, собственно, впервые в жизни
разговариваешь с ним серьезно, зевать отнюдь не рекомендуется. Я очень волновался, но
чувствовал себя смертельно усталым; жаль, что именно в эту минуту я не мог сдержать
зевка. Фамилия Геннехольм оказывала на меня такое же действие, как снотворное. Людям
отцовской породы необходимо иметь все _самое лучшее_: лучшего в мире