Page 68 - Глазами клоуна
P. 68

раздражали отца. Он пытался скрыть свое отвращение, но это ему явно не удавалось; в конце
               концов я поднялся, пошел  на кухню и, стоя у холодильника, доел фасоль; во время еды я
               смотрел на себя в зеркало, которое висит над холодильником. В последний месяц я не делал
               даже самой необходимой гимнастики  — гимнастики лицевых мускулов, Клоун, у которого
               весь  эффект  построен  на  том,  что  его  лицо  неподвижно,  должен  очень  следить  за
               подвижностью лица. Первое время я начинал упражнения с того, что показывал себе язык; я
               как бы приближал свое лицо к себе, чтобы потом отдалить его. Впоследствии я отказался от
               этого, я просто смотрел на себя в зеркало, не делая никаких гримас, по полчаса каждый день;
               смотрел до тех пор, пока не терял ощущение собственного «я»; но я не Нарцисс, не склонен к
               самолюбованию, поэтому мне иногда казалось, что я схожу с ума. Я просто забывал, что это
               я и что я вижу собственное лицо; кончая упражнения, я поворачивал зеркало к стене, а потом
               среди дня, проходя случайно мимо зеркала в ванной или в передней, каждый раз пугался: на
               меня смотрел совершенно незнакомый человек, человек, о котором я не мог сказать, серьезен
               он или дурачится — длинноносый белый призрак... И я со всех ног мчался к Марии, чтобы
               увидеть себя в ее глазах. С тех пор как Мария ушла, я не могу делать гимнастики лицевых
               мускулов  —  боюсь  сойти  с  ума.  Кончив  упражнения,  я  всегда  подходил  к  Марии  совсем
               близко, и в ее зрачках снова находил себя — крохотное, немного искаженное лицо, но все же
               я его узнавал: это было мое лицо, то самое, которого я пугался в зеркале. Но как объяснить
               Цонереру, что без Марии я не могу репетировать перед зеркалом? Теперь я наблюдал себя за
               едой; мне было не страшно, а просто грустно. Я отчетливо видел ложку, фасоль с кусочками
               яичного  белка  и  желтка,  ломоть  хлеба,  который  становился  все  меньше.  Зеркало  показало
               мне  печальную  действительность:  пустую  тарелку,  ломоть  хлеба,  который  становился  все
               меньше, и слегка испачканный рот, я вытер его рукавом пиджака. Сейчас я не репетировал.
               Не было человека, который мог бы вернуть меня самому себе. Я медленно побрел опять в
               столовую.
                     —  Уже?  Ты  слишком  торопишься,  —  сказал  отец.  —  Слишком  быстро  ешь.  Ну,  а
               теперь садись, давно пора. Разве ты не пьешь после еды?
                     — Пью, — сказал я. — Я собирался сварить себе кофе, но у меня ничего не вышло.
                     — Хочешь, я сварю тебе кофе? — спросил он.
                     — Разве ты умеешь? — удивился я.
                     — Говорят, что я делаю очень вкусный кофе, — сказал он.
                     — Не надо, — сказал я, — выпью минеральной воды, какая разница.
                     — Но мне это ничего не стоит, — настаивал он.
                     — Нет,  —  сказал я,  —  спасибо. В кухне творится бог знает  что. Огромная кофейная
               лужа, на полу валяются пустые консервные банки и яичная скорлупа.
                     — Хорошо, как хочешь.
                     Он  казался  до  смешного  обиженным.  Налил  мне  минеральной  воды,  протянул  свой
               портсигар, я взял сигарету, он дал мне прикурить. Мы сидели и курили. Мне стало его жаль.
               Тарелка  с  горой  фасоли,  как  видно,  совсем  сбила  его  с  толку.  Он,  безусловно,  ожидал
               встретить у меня то, что он именует богемой: нарочитый беспорядок, ультрамодные штучки
               на  потолке  и  на  стенах,  но  наша  квартира  обставлена  случайными  вещами,  скорее  в
               мещанском  вкусе,  и  это,  как  я  заметил,  угнетало  его.  Сервант  мы  купили  по  каталогу
               мебельного  магазина,  на  стенах  у  нас  почти  сплошь  репродукции,  и  притом  лишь  две  с
               абстрактных картин; единственное, что мне нравится,  — это две акварели работы Моники
               Зильвс над комодом: «Рейнский ландшафт III» и «Рейнский ландшафт IV»  — темно-серые
               тона и едва различимые белые мазки... Те немногие красивые вещи, которые у нас есть,  —
               стулья,  вазы  и  столик  на  колесиках  в  углу  —  купила  Мария.  Отец  принадлежит  к  числу
               людей, нуждающихся в определенной атмосфере, а атмосфера нашего дома тревожила его,
               сковывала язык.
                     —  Ты  узнал,  что  я  здесь,  от  матери?  —  спросил  я  наконец,  после  того  как  мы,  не
               вымолвив ни слова, закурили уже по второй сигарете.
                     — Да, — ответил он, — неужели ты не можешь избавить ее от твоих шуток?
   63   64   65   66   67   68   69   70   71   72   73